Я встречал общепризнанных в России поэтов — богатых и высокопоставленных. <...> Их жизнь проходила в безвестности, нищете и унижениях: ни одно их произведение не было напечатано; никто, кроме трех-четырех друзей, не знал их имени, но какой-то божественный свет озарял их лица. <...> Время может стереть в памяти потомков имя ныне знаменитого поэта. <...> Но ничто не может стереть в моей памяти прекрасную, хотя и горестную жизнь тех моих современников, которые мужественно несли и несут крест своего избранничества, независимо от того, признанные ли это потомками Ахматова и Мандельштам или почти никому неведомые и, быть может, обреченные на полное забвение ныне живущие в России поэты Александр Ожиганов, Геннадий Трифонов, Виктор Кривулин, Олег Охапкин. <...> 43 * ^ * * В лютый для России год, во время Ленинградской блокады, когда младенцы рождались, как маленькие трупики, в одном из родильных домов на берегу Невы родился мальчик. <...> Иоанн Кронштадтский пророчествовал: „В самый лютый год родится в Петрограде младенец мужеского полу ангельской красоты. <...> Только бабка мальчика и „нянечка" из родильного дома уверовали в божественную миссию новорожденного. <...> Иногда, просыпаясь посреди ночи, он видел возле своей постели коленопреклоненных старушек, освещенных мерцающим светом лампадки. <...> Когда подрос — пел в церковном хоре в Александро-Невской лавре. <...> Уже в девять-десять лет он умел читать по церковнославянски, помнил множество молитв, псалмы, жития святых. <...> Выходя из собора, нередко слышал негромкую старушечью просьбу: „Благослови, отрок". <...> В Почаевской лавре, на Украине, ждала его будущая келья. <...> С ним хотел познакомиться архиепископ 44 подпольной Тихоновской церкви. <...> Архиепископ (был он без рясы, в пиджаке, в очках, похож на учителя) сказал: — Не ходи в монастырь, не служи антихристовой церкви. <...> К вечеру, когда бабка уже уложила на тарелку пасху, кулич, крашеные яйца, чтобы вместе с внуком отнести их в церковь святить, он встал на негнущиеся ноги <...>