Константин Бальмонт
Три встречи с Блоком
Воспоминания о серебряном веке.
Сост., авт. предисл. и коммент. Вадим Крейд.
М.: Республика, 1993. -- 559 с.
OCR Ловецкая Т.Ю.
Бывают встречи совсем беглые, как будто вовсе незначительные, и длительность их малая, всего
лишь несколько секунд или минут, а память от них остается -- и светит с достоверностью далекого зарева
зари, с неустранимостью тонкого шрама на руке от случайного секундного прикосновения дамасского
клинка.
Много было у меня в жизни разных встреч и с людьми самыми различными. С писателями
русскими последних десятилетий мне приходилось в то или иное личное соприкосновение вступать хоть
на краткое время с очень многими, и о многих могу сказать, что всякая память о них в моей душе
исчезла, о других могу сказать, что я мог бы с ними не встречаться никогда, к третьим, немногим, таким,
как Юргис Балтрушайтис, Вячеслав Иванов, Марина Цветаева, душевное мое устремление настолько
сильно,-- и так таинственно,-- по видимости, беспричинно -- остра и велика моя радость от каждой
встречи с ними, что явно, нас связывает какое-то скрытое, духовное сродство, и хочется сказать, что мы
где-то уж были вместе на иной планете, и встретимся снова на планете новой в мировых наших
блужданиях.
Блок, в моей жизни, не входит в указанные разряды. По прихоти обстоятельств жизни, и его и
моей, мы встретились всего лишь раз пять, и только три из этих немногих встреч запали мне в сердце, и
запали неизгладимо. Между тем совсем ничего особенного не было в этих встречах. Я даже лишь
приблизительно помню даты этих встреч: первая -- в доме С. А. Соколова-Кречетова, основавшего в
Москве книгоиздательство "Гриф" -- кажется, в 1903 году; вторая, должно быть, в 1913 году, в
книгоиздательстве "Сирин" в Петербурге; третья -- в доме Федора Сологуба, в Петербурге же, если не
ошибаюсь, в 1915 году. Но вот, хоть даты указываю шатко и могу в каждой ошибиться на год, эти
встречи живут во мне ярко,-- и с четкостью, с яркостью лучистой, как это бывает в красивом или жутком
или жутко-красивом сне, я вижу сейчас красивое, мужественное лицо Блока, его глубокие умные глаза,
слышу его голос, полный скрытого значения, его немногословная речь говорит душе много, я ощущаю
тишину Блока, в моей душе, дрогнув от соприкосновения с зорким духом, воцаряется ее собственная, ей
свойственная, с нею содружная тишина, и я снова и снова чувствую боль и нежность, беспричинную
любовь к братской душе, которая идет неизъяснимо-трудным путем, но не скажет, никому не скажет о
своих великих трудностях, о своем неизбежном одиночестве, и вот сейчас уйдет, чтобы безгласно и
глубоко говорить с далью, и с ветром, и с мерцанием снега, и с звездой в холодной выси, и с
перебивающимся, самому себе противоречащим, самого себя жалеющим звуком далекого колокольчика.
От детских дней я люблю снег с той степенью нежности и душевной раскрытости, с какою любил
живое существо. В мерцании снега, будь то солнечный полдень или лунная полночь, так много
глубокого говора, что душа согласна и хочет и может говорить со снегом без конца. Снег притягивает, но
и удерживает, белизна его манит -- и останавливает. Я люблю снег как живое существо, но мне не придет
желание наклониться и поцеловать снег. Такое свойство -- что-то из этого очарования снежного царевича
-- присутствует изобильно в поэзии Блока. Что-то из этого было и в очаровании его жизненного лика.
Моя ли застенчивость, его ли застенчивость, или гордость, или что иное, но в Блоке мне казалось, в
одновременности, замкнутая равномерность силы притягивающей и силы удерживающей, если не
отталкивающей. Это было во все три встречи, о которых я говорю.
Первая встреча -- в раме дружеского юного пира, в свете утренних зорь, в правде многих
соприкоснувшихся на миг поэтических душ, из которых каждая, внутренним ясновидением, четко
сознавала и знала про себя, что путь предстоящий -- богатый и полный достижений. И в этот первый миг
свиданья юноша Блок показался мне истинным вестником. Третья встреча, за дружеским ужином у
Сологуба, очаровательного поэта, очаровательного хозяина и человека с острым проникновенным умом,
явила мне Блока читающим замечательные стихи о России, и он мне казался подавленным этой любовью
целой жизни, он был похож на рыцаря, который любит Недосяжимую, и сердце его истекает кровью от
любви, которая не столько есть счастье, сколько тяжелое, бережно несомое бремя. Казалось, что Блок
поникал, пригибался, что тяжесть, которую он нес, была слишком велика даже и для его сильных рук,
даже и для его упрямства, священного, как обеты средневековья. Вторая встреча, когда он сидел в углу
молча и мы обменялись лишь двумя-тремя словами, всего красноречивее сейчас поет в моей памяти. Я
никогда не видал, чтобы человек умел так красиво и выразительно молчать. Это молчанье говорило
Стр.1