Соименник и имярек Поэт и культура Даже самый доброжелательный русский читатель — а русский читатель до сих пор был самым доброжелательным собеседником литературы — должен признать, что если наша поэзия и не завалилась в каком-то странном упадке, то вошла в довольно неотчетливый промежуток. <...> Но сказать, что наша поэзия потеряла свою взаимообратимость и читательское равнодушие встало перед ней стеной, было бы несправедливо. <...> Несмотря на то, что поверхность русской современной поэзии как-то затвердела и в нынешнем литературном движении, где вулканически сливаются проза и философия, богословие и публицистика, поэзия продолжает быть как бы на отшибе. <...> В России всё еще рождаются и умирают со стихами, ворожат над горсткой запретных стихов, Бог знает каким образом уцелевших во времена всевозможных литературных чисток, и литературные следователи знают, что с поэзией иначе и не совладать, разве что запрятать поэта в мордовские лагеря или выслать его за океан. <...> Какими бы именами ни светилось последнее поэтическое десятилетие, какие бы поэты ни пробились из толщи культурного пласта того времени, все они были связаны с культурной инерцией поэзии начала века. <...> Читатель сразу же и надолго усвоил эту поэзию, но когда прошел столбняк восторга, то пришлось возвращаться к медленной и трудоёмкой работе наследников: удержать в этой инерции то, что было завещанием поэзии начала века, ее традиции (ибо традиция, которую несет культурная инерция, — всегда завещание). <...> Русская поэзия бывала и на больших взлетах, но никогда еще не знала такой разноцветности и пестроты. <...> И эта пестрота жила на едином духовном уровне, она впервые попыталась образовать особый тип поэта — сакрального, поэта-теурга, носителя высшей общественной и религиозной правоты. <...> Может быть, она и действительно была сакральной — вопреки своим соблазнам и отпадениям от духа культуры — не по427 ГРАН И тому, что творилась «духовидцами», а оттого, что ее <...>