Эдуард БУРМАКИН
УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ
ОТРЫВКИ ИЗ ПОВЕСТИ
«Нередко побежденная альтернатива не исчезает бесследно, но накладывает более или менее
существенный отпечаток на победившую тенденцию общественного развития»
Б. Могильницкий «Введение в методологию истории. «М. 1989 г.
«И это все? Все, что называется жизнью? Стоило суетиться!»
Впервые эти мысли пришли мне в Лагерном саду, на его надречной
круче, где еще иногда пробуждается детское ощущение способности
летать, приподниматься над землей и парить на высоте птичьего полета,
как вон тот молодой коршун, который и сейчас на одном со мной уровне,
потому что я стою на крутояре. Мы тут встретились с моим
университетским однокашником Борей и
разговорилисьрасчувствовались,
вспомнили юность, разные события и товарищей
своих; и я, поддаваясь лирическому настроению, сказал, не подумавши,
легкомысленно самое банальное: как быстро молодость-то наша
прошла. Боря взглянул на меня с кривой усмешкой: «Так ведь и жизнь
прошла», — сказал он.
Жизнь прошла? Боже мой, жизнь прошла! «Как прошли Азорские
острова». В пору юности эту строчку обожаемого мной поэта я
воспринимал, как шутку, остроумие — разве жизнь может пройти, как
Азорские острова? Острова прошли, а жизнь осталась. И то, что поэт
застрелился, не значит, что его жизнь прошла; ее насильственно
прервали. А у меня, оказывается, жизнь прошла. И это все? Все, что
называется жизнью?
Одна моя жизнь, не осуществившаяся, а только возможная, уже
была однажды прекращена, прервана, грубо и бессмысленно. Мне было
девять лет, и я был первенцем у своих молодых родителей, первым
внуком у моих молодых деда и бабушки, первым племянником у совсем
юных братьев отца. Наверное, я им представлялся неким чудом, вдруг
объявившимся среди них, живым, шевелящимся, улыбающимся или
орущим невпопад, они все меня любили и нежили. Какая чудная,
захватывающая жизнь начиналась! И ее прервали, уничтожив семью
больших красивых людей. Те же, кто остался жить, в течение многих
десятилетий, как и я, спустя шестьдесят с лишком лет, все винили себя,
все пытались догадаться, была ли возможность спасти хоть кого-то из
Стр.1
семьи, хоть одного, не упустили ли они имевшуюся возможность. Ведь
были, были некие странности во всех тех событиях, они свершались не
вполне по шаблонному сценарию, как у всех других. Им тогда даже
приходили мысли о том, что исполнители злодейства, словно бы не
хотели его продолжать, и всем своим поведением подсказывали:
спасайтесь, бегите, мы сделаем вид, что ничего не видим; вот что их
мучило, вот где они хотели бы найти свое оправдание. И я, теперь уж
единственный еще живущий из тех, кто тогда был, единственный, кто
все это помнит в подробностях, тоже помню то нестерпимое желание
быть оправданным Я должен об этом рассказать.
Не помню, кто из великих художников, то ли античности, то ли
эпохи Возрождения, собирался написать фрески и назвать их
«Упущенные возможности». Они должны были опоясать зал по верху
стен, под самым потолком, так, чтобы художник, поднимая голову и
задумываясь о прожитой жизни, всякий раз видел этот красочный фриз;
где было бы изображено то, что он в свое время упустил — сцены
обильных застолий, веселых попоек, страстных объятий с нежными
девами и юными женами, беседы с мудрыми философами, часы,
проведенные за чтением того, чего так и не успел прочитать в реальной
жизни, и минуты искренних молитв, ну и тому подобное. Как мне
помнится, он не написал этих фресок и, таким образом, упустил еще
одну возможность, которую предлагали ему собственное воображение и
жизнь. «Фреска, фресковая живопись (ит. frеsсо — свежий) — роспись
водяными красками по сырой штукатурке» (Словарь иностранных слов,
М. «Русский язык», 1982). И вот теперь я пытаюсь писать доступными
мне словесными красками по сырому полотну души, оплакивающей
уходящую жизнь и упущенные в ней возможности (Так я пытаюсь
объяснить жанр литературной фрески!)
Стендаль в «Истории живописи в Италии» (Собр. соч. в 12 т, т 8,
стр. 145) пишет: «Фреска, где надо спешить, довольствоваться
сделанным кое-как, больше подходит Микеланджело или Ланфранко,
талантам решительным».
Мне, конечно, и в голову не может прийти мысль сравнить себя с
великими художниками, но вот мысль о том, что фреска требует
быстроты, «где надо спешить», кое-что объясняет и мне самому.
Недавно и я понял, почувствовал всем своим существом, как мало
остается времени для того, чтобы успеть еще что-то сказать. И в самом
деле, надо спешить!
Стр.2
Когда дяде Ване перевалило за семьдесят, он говорил мне:
— Мы с тетей Марусей вступили в смёртный возраст
Он говорил смёртный, через ё. Говорил так потому, что средняя
продолжительность жизни в СССР в те годы, по официальным данным,
равнялась семидесяти годам.
Никогда не докучал дяде Ване серьезными вопросами, да и он чаще
всего пошучивал, вспоминал хорошее, рассказывал разные байки и
анекдоты, вообще всегда становился душой любой компании, даже в
старости. С довоенных времен помню шутливую песенку:
Дядя Ваня, хороший и пригожий,
Дядя Ваня— всех юношей моложе,
Дядя Ваня чудесный наш толстяк,
Без дяди Вани мы не на шаг.
Именно эти слова полностью относились к моему дяде Ване.
Впрочем, необходимо оговориться, дядя Ваня был дядей моему
отцу, а мне, следовательно, приходился двоюродным дедом. Но и я, и
мои дети, и вообще все называли дядю Ваню дядей Ваней.
Да он и был именно таким: и хорошим, и пригожим, и моложе
многих молодых, и толстяком. Он мне рассказывал, что в двадцать шесть
лет не мог самостоятельно зашнуровать ботинки — пузо мешало,
помогала тетя Маруся.
Вспоминаю, как однажды в какой-то светлый, праздничный день
моя мама говорила о дяде Ване, очевидно, принарядившемся, а он мог
принарядиться, например, к белой крахмальной рубашке под темносиним
костюмом надеть галстук-бабочку, чего никто из наших
семейных никогда не делал, — вот в такой момент мама и сказала: «Вы
сегодня, дядя Ваня, похожи на короля Генриха». И все согласились, а
дядя Ваня только улыбался большим белозубым ртом.
Позже я догадался, почему мама сравнила дядю Ваню с королем
Генрихом. У нас было несколько разрозненных томов старинного,
шикарного, с неподъемными книгами, издания Шекспира, с
великолепными иллюстрациями, графическими и живописными, на
плотном твердом, но тонком, картоне под прозрачной папиросной
бумагой. И под одним из таких защитных прикрытий — красочный
портрет человека в тяжелых, средневековых, коричневых тонов
одеждах, с круглой горностаевой шапочкой на голове, с совершенно
дяди Ваниной бородой, усами, крупным носом и широкой улыбкой. Под
портретом не было никакой подписи, но считалось, что это король
Генрих; может быть, актер, исполняющий эту роль. У дяди Вани была
короткая борода и усы, а голову он брил, и я помню его чаще всего с
Стр.3