Иннокентий Анненский. Эстетика "Мертвых душ" и ее наследье
---------------------------------------------------------------------------Серия
"Литературные памятники" Иннокентий Ф.Анненский, М., "Наука", 1979
OCR Бычков М.Н.
---------------------------------------------------------------------------На
низком и глубоком стуле сидит похудевший донельзя человек; на нем
халатик и трогательно смятая вокруг тонкой шеи белая сорочка, с которой как
бы не сошел еще отпечаток мучительной
вперед, и смотрит прямо перед собою, и в
особое, пристальное, как бы
ночи. Сидит он, немного подавшись
самой позе
хищное
любопытство, которое
его чувствуется
умел
для нас близкая, глянцевито завесившая ухо, скобка волос.
Прямо перед сидящим - широкий раствор очага, и огонь наивно
то
испытывать
только Гоголь.
Да - это Гоголь. Это - его тревожная заостренность черт, и его, столь
похож там
на прихотливо разросшийся тропический куст.
В ногах у Гоголя, возле самого огня, - казачок на корточках и ждет его
приказаний. Один небольшой сверток мальчик, не глядя, уже подпалил, а другой
и покоробившаяся от соседства с пламенем тетрадка ожидают своей очереди.
На камине не столько вещь, как эмблема - часы, но, должно быть, уже с
тонко звенящим, больше не державинским боем {1}. На втором плане
накрытый
точно для молебна столик и там античная люцерна {2} и кто-то крылатый сделал
последний шаг, чтобы дунуть на огонь светильника и погасить существование
Гоголя. Но
крылатому стало
страшно или
грустно? Он неловко
выступившую уже правую ногу и так и замер, закрыв лицо
рук. А в распахнутой двери остановилась сплошь, с
фигура, книзу расходящаяся конусом, и чья-то невидная
самый год
Гоголя. Вот
осел
на
головою, закрытая белая
рука
бескровными кистями
высоко
легенда. Я бы хотел, однако, посмотреть на рисунок Солоницкого
держит
перед покрывалом небольшой и поблескивающий потир.
Я пересказал вам один наивный и трогательный рисунок {3}, сделанный в
смерти
еще, значит, когда началась гоголевская
немножко
иначе, чем привыкли мы это делать, говоря о смерти Гоголя особенно. Забудем,
хоть на минуту, о трагедиях. Пусть Гоголь здесь в последний раз и, несмотря
на все немощи, страхи и напутствия, переживает еще раз и вопреки
восторг дорожных созерцаний, в котором когда-то волшебно слились для
Гоголь-фантаст, и Гоголь-реалист, и
всему тот
нас и
Гоголь
Гоголь-ястреб, и сентиментальный Гоголь.
Пусть это не свиток загорается
с отнятым
раздумья, и Гоголь смеха, и
у
готовый потухнуть - вспыхивает напоследок и тот единственный
своей, не дерзал кичиться перед рябым столбом придорожья.
Пусть это еще прежний
праздник золотого перебирания страниц жизни, где, фантастически сменяясь,
проходят перед ним пятна картин, то солнечных, то туманных, то
безвестный городишко весь
Гоголь
клена, даже
устроил себе
месяцем.
и
сияя из густой темноты
перед очагом последний
лунных. Вот
Вон
засыпание в бодрящем холодке уже сдавшейся ночи
детстве
томное
-
переправа
скользко-туманном рассвете. Вон - сад сомлел от полудня. И не опять
сладострастно чередуется для Гоголя
это, еще в
на
ли
излюбленное им,
пробуждение под
солнцем, почти отвесным. И ведь именно там, в дороге, даже скорей, пожалуй,
в воспоминании о дороге, и рождались не только дразнящие
картин, но и гениальнейшие из его синтезов. И даже самая Русь-Русь, чего
примиренностью ее пестроты, с
дала Гоголю
и
унылым
вдаль, - не вперед, заметьте, а именно вдаль, в безвестное, - разве не эта
дорога
те стихии,
зовом и безудержным
которые,
не
заглавие-то
слившись в
укоризненно-фантастический символ, обусловили
только грандиозный
одно
один
план
"Мертвых душ", но и неизбежность покаянной за них расплаты?
А что греха таить, господа... Ведь "Мертвые души" и точно тяжелая книга
и страшная. Страшная и не для одного автора. Чего
точно зубы кто скалит: "Мертвые души"... Ведь никогда и нигде в мире то, что
называют пошлостью, так не покоряло и так не было прекрасно. Что уж тут
один это - голос, поза, краска, движение, рост, смех.
Другой - загадочный, тайный.
Другой - это сумеречная, неделимая, несообщаемая сущность каждого
нас. Но другой - это и есть именно то, что нас животворит и без
чего
мир, право, казался бы иногда лишь дьявольской насмешкой.
Первый прежде всего стремится быть типом, без типичности - ему
Но только второй создает индивидуальность.
Первый ест, спит, бреется, дышит
сажать в тюрьму и заколачивать в
чувствовать бога, только
любить, только второму можно ставить моральные требования, и даже нельзя
второго можно
упрекать, только
не ставить...
Гоголь оторвал первого из двух слитых жизнью людей от второго и
гроб. Но только
может в
стоит,
на
клячу-то заезженную ссылаться, - заездили, мол, добродетельного человека.
Да и отца Матвея {4} не лишнее ли беспокоить?
Дело в том, что в каждом из нас есть два человека, один - осязательный.
из
весь
зарез.
и перестает дышать, первого можно
второй
себе
второго можно
их
его столь ярко-типичным, люди у него вышли столь ошеломляюще-телесными, что
сделал
пятна гоголевских
ты
хочешь от меня? - и та не была ли она лишь полудетским миражом в итальянской
панораме воспоминания?
И разве не дорога, не гоголевская дорога с ее
ее
простором, с волшебной
порыванием
засыпан
нас сокровищем, а уже
в мире поэт,
который умел слить в экстатической любви к бытию, - не к жизни, а именно к
бытию, - пыльный ящик с гвоздями и серой и золотую полосу на востоке
которого прозрачный и огненный лист
и у
Стр.1