Ю. И. Айхенвальд
Леонид Андреев
Из книги: Силуэты русских писателей. В 3 вып. М., 1906 - 1910; 2-е изд. М., 1908 - 1913.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/andreev_leonid/aihenv_andreev.html.
Когда теперь думаешь о Леониде Андрееве, с глубокой горестью вспоминаешь его ужас и
отчаяние перед лицом погибающей России и ту мольбу о спасении родины, которую в последний час
свой он тщетно воссылал на все четыре стороны мира. Мир не откликнулся. Леонид Андреев умер.
Но как ни велико уважение к его предсмертной скорби и к его человеческой памяти вообще,
автор не может не воспроизвести здесь той отрицательной характеристики Андреева-писателя, с которой
он выступил в прежних изданиях своей книги.
* * *
Самый необязательный и неубедительный из беллетристов, Леонид Андреев оспорим уже в слоге
и форме своих произведений. Ему сопротивляешься; читая его, мы испытываем какое-то принуждение и
напряженность, потому что все время ведет он нас не по той единственной и естественной дороге,
которая целесообразна, а на каждом шагу сворачивает в сторону и, подолгу останавливаясь на какойнибудь
посторонней черточке, придает ей незаслуженную важность и значение. Чуждый перспективы,
меры и такта, он производит много шуму из ничего; он не различает между главным и второстепенным,
выбирает не существенные, а случайные признаки предметов и не дает нашему вниманию
сосредоточиться, принять единое на потребу. Он создает для своей речи искусственное русло, и потому
она не льется так грациозно и просто, как этого хотело бы читательское ожидание. Не сообразуясь с
экономической природой нашего восприятия и побуждая нас непроизводительно тратиться, он
раздражает; как назойливые мухи, действуют его придуманные мелочи - нельзя проходить через его
книги без усталости и усилий. Одна подробность лепится у него на другой, одна деталь обрастает
другую, и этот словесный полип не представляет собою действительной целостности, подлинного
единства. Мелочи не срастаются в крупное; из многих лилипутов не соберешь одного Гулливера. И как
сумма не есть синтез, так у Андреева его накопление не есть богатство. Очень тесно; все заставлено,
загорожено, загромождено - точь-в-точь как в помещичьем доме, который характеризует его же
разбойник из "Сашки Жегулева", Иван Гнедых: "и тут наставили, и тут нагородили, и тут без ума
намудрили". Так как нет в его дорогах психологической обязательности, то мы наперед не знаем, не
предчувствуем, куда он нас поведет, и одни, без него, мы были бы беспомощны. И чувствуется нередко,
что ему самому тяжело; связывающий и связанный, он будто видит и слышит каждое слово свое, он
делает свои эпитеты - во всяком случае, лежит на его страницах слишком явная печать отделки. "И
ожидание - и ожидание - и ожидание", - читаем мы в "Анатэме"; "а Иисус приблизил его и даже рядом с
собою - рядом с собою посадил Иуду"; или "все дружелюбно болтали с ним, но Иисус - но Иисус и на
этот раз не захотел похвалить Иуду", - читаем мы в "Иуде Искариоте"; все это не кажется нам
действительной вдохновенностью и потому неприятно задевает, зацепляет нас, требует непредвиденной
и нежеланной остановки. Преднамеренная словесная лепка, стилистические игрушки, но без духа игры,
подчас красивая, но всегда холодная риторика эти особенности Леонида Андреева вызывают к нему
непреодолимое отчуждение. Он - не родной, не близкий, но и не настолько далекий, чтобы у читателя
возникало чувство величия, настроение благоговейности. Автор туго перевязывает свою напряженную
фразу какою-то невидимой бичевкой, так что не рассыплется она, не выпадет ни одного слова; но для
сближения с писателем хотелось бы именно некоторого беспорядка и беспечности, и всю эту
вычурность, вроде "круглых, больших камней" Иудиного смехр или желтой розы, у которой "смуглое
лицо и глаза, как у серны", или этой сочиненной вьюги, которая поет о том, что у нее не было детей, она
сожрала их и ''схоронила в поле, в поле, в поле", - все это мы отдали бы за простой штрих истинной, а не
мнимой наблюдательности, за какой-нибудь искренний и живой порыв души. Но он, в сущности,
холоден, Андреев, и только потому может загромождать свое изложение всякими причудами и для всех
доступной мишурой. У семинариста Сперанского из "Саввы" не просто лежат волосы на голове, а "висят
они двумя унылыми прядями вдоль длинного белого лица"; это как-то тяжело читать. На столе у Давида
Стр.1