Иван Лукаш
Мережковский
По поводу его книги "Наполеон"
Иван Лукаш. Со старинной полки
Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
Составление и вступительная статья -- А. Н. Богословский.
OCR Бычков М. Н.
О некоторых художниках можно сказать не только, что они "мыслят образами", но образы их и
есть мысль.
Проследите творческую судьбу наших великих писателей. На каком-то пределе, на границе
какого-то внутреннего перелома или перерождения они отказываются от изображения многообразного
тела бытия, чтобы стать изобразителями самого духа бытия. Так Гоголь довершил себя "Перепиской с
друзьями", так стал "учителем" Толстой, так Достоевский даже в пору своего образного творчества был
мыслителем.
Осязательно-телесный образ, по-видимому, только знак, символ для мысли художника. Истинное
художество, по-видимому, всегда вольно или невольно ищет разгадки и понимания духа бытия, и образ
художества только средство открытия тайны и божественного смысла бытия, только путь к откровению
полноты Бога в мире. Иными словами, истинное художество -- всегда богопознание и боговыражение...
Не мешает повторить все эти аксиомы, чтобы яснее и точнее представить себе книгу Д. С.
Мережковского, выпущенную новым сербским издательством.
С самого начала своего пути Мережковский словно принял на себя обет богопознания: как будто
никогда не переживал медового, жадного, свадебного месяца художества, поры немыслящего образа,
радости образа ради самого образа. Он никогда не живописал землю и человека -- всегда мыслил о них.
Если у того же Толстого, Гоголя или Достоевского была "первая половина творческой жизни" -недумающей
радостью жизнепоклонения, то Мережковский никогда не поклонялся жизни. Он не
переживал, а осмысливал ее, он о ней думал, снимая все ее светящиеся покровы. Для него жизнь всегда
была ужасающим небом тютчевской ночи, грозящим знаком, бездной тьмы, над которой -- одна
путеводная божественная звезда. Он всегда остается наблюдателем этой звезды в многообразии бытия,
осмысливателем бытия, словно он, как у Пушкина, принял на себя обет -- "истолковать мне все творенье
и разгадать добро и зло..."
Так. Но если так, тогда всякая ошибка в толковании, один неверный ход в разгадке, и всю
постройку, как карточный домик, сдувает ветер бытия. Именно в этом -- страшная творческая судьба
Мережковского. Или верны, истинны все его толкования творимой вселенской мистерии, или же не
верны, не истинны. И если верны, то должны стать откровением, плотью мысли всего мыслящего
человечества, а сам он пред лицом мира -- как новый пророк. Но если не верны, не истинны его
мыслительные построения, если замкнуты в себе, не наполняют мира, -- то становятся какими-то
нагромождениями возникающих и падающих теорем, а сам автор пред лицом мира -- лжепророк.
С крайней остротой надобно говорить о Мережковском, с крайней правдой, потому что он сам
всегда касается самого крайнего и самого сокровенного. Его надобно или принять или отвергнуть. Со
своим истолкованием вселенской мистерии Богочеловека он будит тревогу душ.
Кто не согласится с тем, что "Трилогия" Мережковского, как знамение, открывала нашу эпоху?
Кто не согласится также, что Мережковский провидел судьбу России с ее "Грядущим Хамом"? Когда
думаешь о Мережковском, почему-то всегда вспоминаются сокровеннейшие слова апостола Павла: "Бог
не в слове, а в силе..."
И разве в "слове", в учительской мысли была сила Толстого? Его сила -- в немыслящих
художественных образах. На них почиет живая сила, тихий свет Божий, и перед ними меркнет весь
Толстой-учитель с его мертвым шорохом. И разве не чувствуем мы ближе к Богу простого лесковского
монаха, едва бормотавшего "Господи, помилуй, Господи, помилуй", но полного благодатного света, чем,
скажем, утонченный и хладный ум александрийского мудреца, познавшего все слова, для того чтобы
превращать Божий мир в игру силлогизмов? Уж не такой ли мудрец, в самом деле, и Мережковский? Но
не в этом сердцевина вопроса.
Мережковский осмыслил по-своему бытие мира, и ошибается он или не ошибается, так ли
сбывалось и так ли сбудется, как он толкует, все равно, огромна мысль художника-мыслителя. Он
Стр.1