Призвав сидящих в предбаннике, а также отсутствующую советскую власть, во свидетели этого издевательства над врачом и человеком, он выскакивал на трескучий сибирский мороз, раздевался догола и, оставив подштанники на сугробе, уже с черного хода, через прачечную, под хохот стиравших белье китайцев, в чем мать родила, врывался торжествующе в баню. <...> Изредка, и притом очень изредка, Иван Иванович любил рассказывать. <...> Иван Иванович от души хохотал, й можно было подумать, что Участник революции с первых ее дней, один из нерасстрелянных знаменитых бакинских комиссаров, он на верхах партии, до самой своей опалы, служил трудовому народу и в Москве, и на Кавказе, и в выжженных степях Монголии, где состоял советником красного маршала Чай Вол-сана, с какового поста и направился прямо в таежную глушь — заведывать баней. <...> В свете тускло горящей электрической лампочки, струятся влажными каплями громадные сосновые бревна стен; кто-нибудь из опоздавших, под гневным взором Ивана Ивановича, или одевается, или с великой поспешностью раздевается, сырой воздух еще хранит большой запас тепла, и в бане царит особая, пришедшая на смену плеску и гулу голосов, тишина, изредка нарушаемая треском пылающих в печке лиственичных бревен, бросающих отсветы на мокрый пол, да песней неизбежного для каждой сибирской бани сверчка. мне вспомнился именно сегодня: — Это было в начале двадцатых годов. <...> С самого утра сыпался мелкий и колючий снег. <...> День кончался, но настоящей закатной зари не было. <...> Где-то в невыразимой дали земля уходила и переходила в небо; только там, наверху, чуточку светлее, а здесь, внизу, потемнее, разве что пятна снега еще продолжали кое-где белеть. <...> Впрочем, я не лирик и не поэт, вот только Маяковского уважаю, которого вы изволите не любить, потому что не понимаете, —• почему-то вдруг раздражаясь, вставил Иван Иванович, — и продолжал: целый день прокружили по степи, так и не встретив басмачей, хотя твердо знали: они где-то <...>