Цинциннат в кругу друзей, в кругу кошмаров Сначала под безумный пляс и гиканье бесов рухнул Петербург, в котором еще задолго до большевистского кошмара умертвили милейшего Акакия Акакиевича, и история, ка к кабацкая шлюха, сделав бесстыжий реверанс, даже не успев сосчитать до ста, развалила под точно такое же гиканье и Ленинград, в котором казнили Ц. <...> Цинцинната. ".и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где судя по голосам стояли существа, подобные ему". <...> Цинцинната, впрочем, как и пушкинский станционный смотритель приходится родным братом Акакию Акакиевичу. <...> Я не знаю, как эт о называется, когда на станционного смотрителя начинают смотреть, как на свое собственное детище, выделывая с ним порой литературные чудеса. <...> И, конечно» я тут же поверю, что и Башмачкин родился из анекдота о чиновнике, потерявшем ружье, а не из пушкинского рассказа. <...> Давайте поморщим шишку на своем блестяще скроенном лбу и покопаемся в вечном и трогательном - в самом себе - тихо, по-родному, по-семейному, посыплем на голову Акакия Акакиевича бумажки и назовем это снегом, а "Шинель" - первым революционным рассказом на Руси. <...> И геморроидальная "Шинель", претендующая на свое гоголевское , да еще крепко за—' квашенная на анекдоте, вдруг начинает приобре-* 118 тать очертания, пустота заполняется смыслом и вот уже рука автора выводит нечто странное, пророческое: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" и тут же, через несколько строчек, прозрение: " Я брат твой", после чего и Гоголь, и смышленный читатель в миг повисли на одном и том же крючке, хотя единственный ключ к "Шинели" находится в лука - во-слезном причитании стремительно уносящегося из России Николая Васильевича: "Маменька! <...> Убийцы, ставившие умирающему Гоголю на нос пиявки, видимо, никогда не читали "Шинель", и в этих призывающих словах (для них не) звенели другие слова: " Я брат твой". <...> Каким образом Акакий Акакиевич, разделив тихо и мирно <...>