Василий СТРАДЫМОВ
КАЗАЧИЙ КРЕСТ
Исторический роман*
Бог по силе крест налагает.
Пословица
Глава 1
1
Лисий след завораживал… Ровная строчка от лап выглядела нежной на свежевыпавшем снегу, что
говорило о хорошем мехе лисицы, потому что так припорошить снег можно лишь пышным хвостом.
Зверь двигался в северную сторону. «Пошла к Гребень-Камню», — решил Владимир и, задыхаясь от
волнения, глянул туда, где высилась в клочьях тайги гора, на гребне которой сгрудились камни-столбы.
Подшитые кампусом лыжи зашмыгали к горе, обходили чахлые лиственницы. Лисицу заметил на
каменистой россыпи: черную, запорошенную снегом, с пушистым, на кончике белым хвостом. Она сновала
на снегу, прислушивалась к писку мышей, заманчиво раздающемуся под скромными лучами апрельского, еще
зимнего для тундры солнышка.
Стрелять было далеко. Охотник стал скрадывать хищницу с подветренной стороны, прячась за
лиственницами. Щекой прижимался к корявому, с лиловым оттенком стволу и делал рывок, когда видел меж
дерев: лисица увлеченно петляла, становилась вдыбки, прыгала, извиваясь, вверх и, припадая на передние
лапы, рыла ими, окутываясь снежной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, стелился сизым дымком.
Владимир вышел на меру выстрела, старался сдержать дыхание… Вот она — лиса-воструха, гроза
куропаток, рябчиков, косачей, глухарей, захватывает их в снегу, где они ночуют, и боится только одного
волка, но превосходит его в проворности и хитрости. Не раз обманывала и преследующих ее людей с собаками
— переждет в сторонке, в кустарнике, а потом по их же следам убежит в обратную сторону. Прожорливая и
алчная, она шибко вредит живущим в острожке промышленникам — любит посещать охотничьи привады и
снасти, а сама попадает в самоловы очень редко…
Дрожащей рукой сыпанул на полку порох, взвел курок, прицелился и осторожно нажал на спуск.
Громыхнул выстрел, отдавшийся в плече…
Лиса крутанулась и рухнула на снег. Владимир ринулся к ней, часто шлепая лыжами. Вот она добыча!
Лисица поразила мехом, была не просто черно-бурой, очень дорогой — за такую казна платила 30 рублев, то
бишь пять годовых казачьих окладов, она оказалась серебристо-черной, совершенно редкостной, ей просто
цены нет. Сердце у Владимира стучало радостно, губы растянулись в потрясенной улыбке.
Он поднял зверя, любуясь искристым, как весенний снег, мехом: «Чудесный будет воротник для
Стеши», — мелькнула мысль, и он, словно воочию, представил улыбающуюся жену: щеки ее в снегиревом
румянце, а волосы, клубящиеся из-под платка, и длинные ресницы схвачены серебристой изморозью, она
поддерживает лисий воротник узорной якутской варежкой, а глаза искрятся восхищенно-счастливо.
«Одену Стешу не хуже, чем Козыревский Петька свою Аньку», — самодовольно усмехается Владимир,
и ненависть к бывшему другу вновь его опалила. Невольно всплыл перед глазами Петькин облик: лицо
горбоносое, с выпуклыми глазами, кривой ухмылкой, черные усики, казалось, нарочно приклеены над
темными губами, пострижен коротко, по-польски, одет в кунтуш со щегольскими шнурами, откидными
рукавами.
Забыл о Козыревском, запихивая неподатливого зверя в котомку, руки у него дрожали от волнения, а
на лице блуждала горделивая улыбка.
Не знал, не ведал тогда Владимир, что убитая им лисица станет для него роковой…
Быстро сник хилый северный закат. Потеряли малиновый отсвет лиственницы и тополя, они
стремились выжить на земле, вечно мерзлой, под напором сатанинских ветров. Темнела серая ветошь неба и
зубастее становился морозец.
Но Владимиру было жарко. Сдвинув с потного лба мохнатую казачью шапку, он возвращался на лыжах
по старому следу. С крутого берега спустился на заснеженную гладь Анадыря, окаймленную голым ивняком,
и, глядя на нее, вздохнул полной грудью: для него эта река всегда была рекой Дежнева, и чувство восхищения
знатным землепроходцем сызнова коснулось его души.
* Журнальный вариант.
Стр.1
Сам он не видел открывателя Анадыря, но многое распознал о нем от его сына Любима — с ним служил
когда-то на реке Уде, а также от Ивана Голыгина, которому атаман Дежнев давал в Якутске поручительство
при верстании в казаки, — теперь-то Владимир Отласов живет с Иваном Голыгиным и Лукой Морозко в
одной острожной избушке.
Анадырский острожек вырос из зимовья, поставленного Дежневым на возвышенном острове, повыше
Майна — правого притока Анадыря. Зимовье находилось у таежного урочища — росло много лиственниц,
елей и тополей, что позволяло строить кочи для сплава к устью и выхода к морю. В этом краю Дежнев впервые
встретил местных жителей — анаулов, относящихся к одному из юкагирских племен. Иноземцы1 согласились
уплатить дань, рассчитывая на помощь в отражении набегов чукчей.
Слушая рассказы о Семене Дежневе, Владимир так сопереживал ему, словно чувствовал себя
непосредственным участником его похода. Семь кочей во главе с Дежневым и промышленником Федотом
Алексеевым вышли из Колымы на поиск реки Анадыря, о существовании которой слышали от юкагиров. В
отряде насчитывалось 90 человек — это были казаки, промышленники и торговцы, а также Федоткина жена,
родом якутка.
Продирались сквозь льды, направляясь вдоль чукочей земли, и двое кочей, получив пробоины,
затонули вместе с командами. За Каменным Носом, в проливе, разыгралась страшная буря, потопившая еще
два коча, а судно, принадлежащее Герасиму Анкидинову, казаку честолюбивому, с разбитным характером,
выбросило на камни, но команда спаслась и ее разместили на двух других кочах. Сам Анкидинов, давно
враждовавший с Дежневым, напросился в команду Федота Алексеева.
«Из семи кочей осталось только два», — вспоминает Владимир. Когда путешественники высадились
на берег, на них напали воинственные чукчи и чуть не захватили суда. Применив огневой бой, мореходы
сумели с трудом отплыть, и бушующее море подхватило кочи, точно щепки, понесло в разные стороны:
Дежнева — вдоль берега к югу, а Федота Алексеева — в открытое море.
Десять дней команда Дежнева боролась с бурей, видела, что кочь пронесло мимо большой незнакомой
реки, скорее всего Анадыря, и в конце концов судно выбросило на берег.
И сейчас Владимир душою с теми, кто пробивался к реке Анадырю, одолевал горы, везя на себе
груженые нарты. Ему кажется, что на пронизывающем океанском ветру он сам отыскивает среди камней
тощие деревья и, с усилием разжегши костер, кипятит в котле лоскутки кухлянок2, чтобы можно было их
жевать больными зубами…
Сгущался сумрак, заросли ивняка потеряли отчетливость. Тихо появилась на небе звездочка и ласково
подмигнула. Послышался приглушенный, но взъяренный лай собак. «Наверно, мою лису чуют», —
усмехнулся Владимир.
Еще поворот реки, и в редколесье показался Анадырский острожек: высокий частокол с нагородью —
заснеженной башенкой над караульным домом, служившей для верхнего боя и обзора просторов тундры, а
внутри ограды виднелись крыши изб — ясачной, где командовал приказчик, аманатской, анбаров для
хранения пушнины и огневого зелья, жилья для служилых, промышленников и торговцев. Над ними
возвышалась церковка с щербатым колоколом, дремавшим до приезда батюшки. От жилья волокся сизый
дым, к теплу зовущий…
Владимир подошел к обледенелому месту, где жители острожка брали воду. Снял лыжи с торбасов и
почувствовал свободное облегчение для ног. Люзгая по льду, заглянул в прорубь — вода играла отблесками
звезд, таинственно ворковала.
По утоптанной тропке заспешил к острожным воротам. На башенке качнулся треух караульного.
— Чукочей не видал? — послышалось сверху.
— Не-е…
— Собаки на кого-то брешут. Должно, на диких оленей.
2
Дверь избушки открылась с протяжным скрипом, дохнуло густым теплом, заплясал язычок пламени на
жирнике. Лука Морозко, выжигавший гвоздем шерсть на деревянной поделке — соболе, поднял от стола
торчкастую бороду. Глаза его выжидающе сверкнули:
— Небось, добыл чего?
— Есть маленько… — в голосе у Владимира сладкая лукавинка.
Со своей лежанки опустил ноги Иван Голыгин — он уже в годах, присугорбленный, с медвежьими
глазками, узорчатые складки зарозовевшей кожи видны на полной щеке — отлежал.
Из котелка, торчавшего в камельке, пахло куропаточьим супом. Морозко похвалился:
— А я двух куропаток подстрелил. Ждем тебя к ужину. Ну, показывай добычу.
1 В Восточной Сибири иноземцами называли коренных жителей, чаще всего тех, которые жили на окраинах.
2 Кухлянка — у северных народов: верхняя одежда из оленьих шкур, длинная, сшитая рубахой, с куколем
(башлыком).
Стр.2
Владимир вытащил из мешка посеребренную лисицу, мех волнисто заискрился, хвост с белым на конце
пятнышком плавно качнулся.
— Ух ты! — Лука срывается из-за стола. — Не просто чернобурка, а серебристо-черная, князек3.
У Ивана глаза тонут в улыбке.
— Это чисто сокровище. Везуч ты, Володимер, пошел в Отлбса-батьку, тот был страшенный охотник.
Лука морщит лоб, взгляд у него обостренный:
— Где добыл эту хитрюгу?
— На Гребень-Камне увидал, подбирался скрадом.
Иван погладил лисий мех.
— Любо-дорого! Большую деньгу зашибешь.
Владимир тяжело перевел дух, серые, по-рысьи зеленоватые глаза сверкнули дерзко:
— Хочу жонке оставить.
Иван дребезжит сухим смешком:
— Рисково, паря. Сам знаешь: товар заповедный, подлежит сдаче в казну. Не то спросят так, что небо
с рогожку покажется.
Лука на него зыркнул:
— Ты чо его пугашь? Волков бояться — в лес не ходить. Только чтоб молчок… Ни гу-гу! — погрозил
в воздухе пальцем.
Крутые складки вздулись на лысоватом лбу Ивана:
— Скажешь тоже. Как в воду камень…
Владимир, пряча глаза, оправдывается:
— У многих баб в Якутске воротники лисьи… Анька Козыревская, Петькина баба, носит буренный4,
— машет рукой. — Да хватит об этом. Помогите свежевать.
Редчайшую шкуру бережно сняли чулком, растянули с силой на развилках.
— Надо добычу спрыснуть, — подмигивает Лука. — Ты, Иван, домовитый, как бобер. У тебя, верно,
осталось?..
— Есть малость, — умиляется Иван и достает с полки тяжелый штоф, резко встряхивает его, доказывая,
что в нем осталось содержимое. Поставив на стол, ворчит: — Купил в Якутске у Федьки Козыревского. Он
тайно гонит вино с Петькой, сыном своим. Но оказался прохвост, вино дюже слабовато.
Лицо у Владимира посуровело. «Так и не унимаются поляки», — со злостью подумал он, вспоминая,
как по приказу воеводы Зиновьева был направлен в Чечуйский острог для борьбы с тайным винокурением и
раскрыл там, на окраине уезда, подпольный промысел отца и сына Козыревских. Тогда Федор Козыревский
был строго наказан воеводой.
А Иван уже приготовил строганину из оленьего мяса, посыпал завитушки солью и перцем, выложил и
юколу — вяленую кету. Кстати оказалась и горячая похлебка, разлитая в деревянные чашки.
Ухватистой рукой Лука поднимает оловянную кружку.
— Выпьем за Володькину удачу!
Чокнулись, выпили до дна и вскоре, шумно заговорив, уже кляли на чем свет стоит бывшего воеводу
Зиновьева, который обвинил в заговоре против него нескольких достойных казаков, служивших в анадырской
стороне уезда. Часто выкрикивалось слово «Камчатка».
К горячей беседе прислушивался с божнички длиннобородый Илья Громовержец, не спускал с жильцов
цепкого пронизывающего взгляда.
Лука взглядывает на Голыгина с напряженной пытливостью:
— Расскажи, Иван Осипов, с чего в Якутске сыр-бор разгорелся. Я вернулся с Алдана, когда дело уже
закончилось.
Иван кашлянул в кулак, заговорил степенно:
— Случилось это в Касьянов день. Недаром говорят: «Касьян на што взглянет, то и вянет». Собрались
мы, казаки, на вечерку у Федора Таркова, хотели душу отвести: вина и пива попить, про жизнь потолковать.
Были с нами и Михаил Онтипин, сын боярский5, и Филипп Щербаков, пятидесятник. На Зиновьева у многих
зло накипело. Взять хошь меня. Когда я с Пенжинского острожка вернулся, где был приказчиком, он ко мне
придрался, будто мною ясак присвоен. Хотел, чтоб поминальных6 соболей я ему побольше отдал. В том числе
из своих. А соболь-то нам ох как тяжко достается.
— Знамо дело, — кивает Лука.
— Пируем, значит, мы, а тут черт принес Ушницкого, другого подьячего. Знали мы, что Ушницкий —
первый воеводский наушник, не тем будь помянут. Встретили его с холодком, но заставить уйти не решились.
А хмель взял свое. Прорвалась обида на воеводу Зиновьева. Филипп Щербаков обвинил воеводу в том, что
3 Князек — зверек, животное необычайной шерсти.
4 Буренная лисица — бурая: по темно-бурой, голубоватой шерсти — белесоватая ость, в крапинках.
5 Сын боярский — высшее казачье звание, дававшее право на руководящие должности в уезде.
6 Воеводе и подьячим приказной избы доставлялись поминки, то есть подарки в знак внимания, памяти, по
случаю церковных праздников, а также именин начальника.
Стр.3