Дмитрий ОГМА
КАФЕ «ПАТРИСИАННА»
Триптих
Часть первая
ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
Среда, ноябрь, восемь часов вечера…
Кормлев шел по Невскому проспекту. Бесцельно, бессмысленно, так же, как этот мокрый снег в желтушном
свете уличных фонарей.
«Мне сегодня сорок лет, — думал Кормлев, — сорок! Целая жизнь! Жизнь сделана, и жизнь эта дрянь, и
сделана по-дрянному, и никакого в ней смысла. Как нет смысла в этом снеге. Какого черта он падает, этот
чертовый снег? Падает, падает, чтобы стать грязью под чьими-то ногами…»
Кормлев остановился под фонарем, посмотрел на свои старенькие, дешевые, китайские часы. Восемь
пятнадцать. Веселье, наверное, уже в полном разгаре, решил он. Да, такого оригинального поступка от него не
ожидал никто. Он просто встал из-за стола и ушел! Ушел, и никто этого не заметил…
Кормлев оглянулся по сторонам. «Невский проспект. Как я здесь оказался? С какой стати? Зачем? Какая
разница!» — решил про себя он.
И ноги сами зашлепали по снежной каше. И сами свернули налево, потом направо… «Cafe Patrisianna» —
горела надпись бледно-розовыми, неоновыми, прописными буквами c изящным наклоном.
«Патрисианна, патрия, пария, партеция…» — промелькнуло в голове у Кормлева. Вдруг стало как-то
смешно и горько от глупости и тупости этих слов, этих ассоциаций, никак ничем не связанных, бессмысленных,
бесцельных. Он усмехнулся и вошел.
— Здрасьте! — швейцар, молодой прыщавый парень в форменном пиджаке, осклабился ему так, как будто
он постоянный и очень щедрый посетитель или, по меньшей мере, любимый брат хозяина этого кафе.
Еще шаг, и Кормлев попал в упругие потоки теплого нежного воздуха двух калориферов. В сознании
промелькнули почему-то белый песок, пальмы и цветастые зонтики.
— Позвольте ваше пальто? — прозвучал бархатный девичий голос откуда-то справа.
Глупая официальная фраза, прозвучавшая мягким сердечным тоном, таким, каким иногда говорила его
мама, своим несоответствием обстановке кольнула глубоко и больно.
— Мне бы чаю или кофе там, какого-нибудь, — растерянно сказал Кормлев невысокой, гладко зачесанной
миловидной девушке, по всей видимости, гардеробщице.
Девушка улыбнулась ему, швейцар как-то странно осклабился.
— Как вас зовут? — неожиданно для себя спросил Кормлев, отдавая ей в руки свое промокшее пальто.
— Даша, — ответила тем же теплым, сердечным тоном девушка.
И опять стало больно и тревожно.
— Даша? А мою маму зовут Марина.… Почему вас не Марина зовут? — спросил Кормлев вслед уже
скрывшейся за дверями гардеробной девушке.
— Прошу вас, проходите, — это все тот же швейцар, с той же самой улыбкой во все прыщавое лицо,
показывал Кормлеву широким выразительным жестом на двери в затемненный зал.
— Вы знаете, у меня денег при себе не очень много, — полушепотом, боязливо пробормотал Кормлев,
сверяя свое финансовое состояние с окружающей шикарной обстановкой.
— Проходите, проходите, — зачастил швейцар. — Вы же помните, у нас все недорого!
«Помню? Ну да, помню! Я почему-то это помню, — поймал себя на мысли Кормлев. — Я помню и
физиономию швейцара, и то, что девушку зовут Даша. Откуда я это помню? Я уже лет десять не был ни в каком
кафе. И лет пять, как не был на Невском проспекте... Но я помню! А, черт с ним, неважно!» — решил Кормлев и
шагнул в уютный овальный зал с колоннами, со столиками, накрытыми тяжелыми бархатными скатертями и
настольными лампами с оранжевыми стеклянными абажурами под старину.
Звучала тихая музыка. Блюз, решил для себя Кормлев.
Стр.1
Кое-где за столиками сидели небольшие компании. Благодушие, спокойствие и какая-то глубокая тишина,
внутри которой и происходили все действия, все это так резко контрастировало с суетой, холодом и безумием, из
которого он только что пришел, что казалось нереальным, и Кормлев даже слегка поежился, почувствовав это.
— Господи, Кормлев, старина! Ты где пропадал? Иди к нам!
Кормлев вздрогнул. Этот голос, прозвучавший откуда-то из глубины зала, показался ему знакомым. И тут
же перед ним возникла фигура дородного человека в твидовом пиджаке и с широким, масляным, улыбающимся
лицом.
У Кормлева перехватило дыхание от сильных и частых объятий и запаха паленого где-нибудь в Турции
«французского» парфюма.
— Пошли, пошли, — это уже его подталкивал к столику человек, только что измявший в своих объятиях.
— Господи, да что ты на меня так таращишься? Что у тебя такой ошарашенный вид? Или ты выпил?.. Вот так вот
сидишь с человеком за одной партой десять лет, даешь ему списывать математику, а потом он делает вид, что
тебя не знает! — эту фразу толстяк говорил уже двум женщинам, сидящим за столом с глупыми улыбками на
лицах. — Кормлев, тезка, да очнись же ты! — толстяк дружески ткнул его в бок, наклонился и состроил крайне
выразительную гримасу, показывая глазами на женщин, сидящих с недоуменным видом.
«Ну да, конечно же! Это Сергей! — вдруг подумал Кормлев. — Я помню, что этого человека зовут Сергей!»
— А фамилию помнишь? У тебя что, амнезия, после того как Людка Соловьева стукнула тебя
«арифметикой» по голове? — заливисто смеясь, говорил Сергей.
«Панфилов!» — мелькнуло в мозгу у Кормлева.
— Ну вот, вспомнил, начал приходить в себя! — иронично запричитал Сергей.
— Ты что, мои мысли читаешь? — неожиданно для себя спросил Кормлев. И ему стало как-то стыдно,
неловко и неуютно оттого, что он назвал этого незнакомого человека на «ты» и озвучил то, что обычно
произносил только про себя.
— Дамы, давайте выпьем за день рождения моего школьного друга! — произнес тост Панфилов.
«Очень достоверно играет, что он не расслышал вопроса», — думал Кормлев, приглядываясь к Панфилову.
— Кстати, как там твой начальник, поправился? — с наигранной заинтересованностью спросил Панфилов.
Начальник Кормлева, психопат и лизоблюд с редеющей прилизанной шевелюрой, вдруг неожиданно
заболел воспалением легких неделю назад. Весь отдел переживал и втайне надеялся, что он не выживет.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Кормлев Панфилова.
— Что?
— Ну, это, про моего начальника?
— Так, дружище!.. Ты хоть запоминай, кому чего рассказываешь, — с наигранной обидой в голосе сказал
Панфилов. — И кончай изображать из себя забывчивого параноика, ты смущаешь наших дам... Клавочка,
Лидочка, — оскалившись, обратился он к женщинам, — не смущайтесь, это у него такие дурацкие шутки. А к
первому апреля и дню рождения с ним обострение случается, — и, наклонившись к Кормлеву, дружески ткнул
его кулаком в бок. — Кончай гнать дурку, Серега!.. Девочки! — это он опять обратился к двум основательно
потасканным женщинам, похабно накрашенным, с тошнотворной тоской в глазах. — Выпить мы за него выпили,
а теперь я хочу вам представить своего старого друга, именинника, однокашника и тезку по совместительству —
Сергея Кормлева! Представляете, я с этим остряком десять лет за одной партой сидел! А потом всю жизнь не мог
от него избавиться. Куда ни зайдешь — везде он, и делает вид, что он меня не знает! — гыгыкая и трясясь, говорил
Панфилов.
Женщины переглянулись, хихикнули и, кажется, расслабились.
— Ну, девушки, Лидочка, ухаживайте за именинником! — причитал Панфилов, обихаживая компанию. —
И положите ему что-нибудь, положите!
— Вы будете заливное? А салат? — спросила Кормлева Лидочка томным, хрипловато-прокуренным
голосом. Ее руки, нервные, ухоженные, с длинными ровными ногтями, покрытыми розовым лаком, неловко
манипулировали тарелкой и ложкой.
«Я помню эти руки! — подумал Кормлев. — Откуда я их помню, где я их видел?..» — вспоминал Кормлев,
заворожено глядя за тем, как Лидочка накладывает что-то на тарелку. Лидочка отметила это, приняла за
предварительный успех и бросила на Сергея два-три кокетливых взгляда.
«Четвертый прибор! — мелькнуло в голове у Кормлева. — Их трое, а приборов четыре! Откуда?»
— Кто-то еще должен прийти? — как можно более непринужденно спросил Кормлев у Панфилова.
— Нет, приятель, с чего ты взял? — хихикнул Панфилов. — Можешь смело ухаживать за Лидочкой!
— Сергей Витальевич, пожалуйста, ваш коньяк! — сказал невесть откуда взявшийся официант с лощеной
улыбкой, ставя на стол перед Сергеем бутылку, обернутую в желтую полупрозрачную бумагу. — Прошлый раз
не было, извините, кончился. Не обижайтесь, пожалуйста. Зато теперь мы завезли впрок!
— «Николе-Коля», сорок второй год, — прочитал Панфилов на этикетке и присвистнул. — Шикуешь,
Серега! Ну, да ладно, в такой день можно!
Стр.2
И он уже деловито откупоривал бутылку, выразительно кивая официанту, мол, уходи, мы тут сами
справимся. Официант замялся, промямлил что-то, мол, «Не положено…» Но было поздно. Панфилов, разлив
коньяк, уже нюхал край своего бокала, в деланном наслаждении прикрывая глаза.
— У меня денег при себе немного, — прошептал Сергей на ухо Панфилову.
— Не волнуйся, старик, потом разочтемся. Расслабься! — ответил Панфилов, подмигнул ободряюще и
ткнул его локтем в бок.
Музыка изменилась, но опять звучало что-то вкрадчивое, умиротворяющее, официант еще терся чуть
поодаль, неловко и заискивающе улыбаясь, Панфилов, откушав коньяку и налив себе еще, щедро раскладывал
перед хихикающими дамами какие-то сальности… Что-то внутри хрустнуло, отпустило, сказало: «Да к черту
все!» И Кормлев расслабился. Вздохнул, улыбнулся, и перед ним замелькали рюмки, вилки, оранжевая лампа,
масляная физиономия Панфилова, густо напомаженный рот Лидочки и нервные, ухоженные руки с длинными
ногтями, накрашенными розовым лаком…
— Сережа, господи, где ты был? Да ты пьян! Почему от тебя пахнет духами? Что это за выходки, Сережа?
Четвертый час ночи! — как фон, звучал встревоженный голос мамы, пока Кормлев, как бы отстраненно,
разглядывал в зеркале идиотски-радостную, счастливую физиономию, которая смутно напоминала ему его
собственное лицо.
— Я пойду в ванную, мама...
— Какая ванна, бессовестный, в таком состоянии? Ты пойдешь спать! Все очень разозлились. Ждали тебя
до двенадцати, а потом ушли. Нерчаев обещал побить тебе «морду», Светочка сказала, что теперь она придет к
тебе только на поминки… Сережа, зачем ты обижаешь ее, она хорошая девушка. Зачем ты морочишь ей голову?
— Мама, этой девушке тридцать семь лет, у нее трое детей, и она уже два раза была замужем.
— Ладно, ладно, иди спать, завтра с тобой поговорим, пьяница!
Кормлев уснул, даже не успев коснуться подушки. Так и спал всю ночь полунакрывшись одеялом, не успев
снять правый ботинок. Ему снилась неоновая надпись «Патрисианна», лето, школьный двор, облака,
протекающие над пионерским лагерем «Зарница», масляное лицо Панфилова, руки с розовым лаком, мама —
молодая, красивая, смеющаяся, купающая его в реке, и уходящая по бесконечному коридору гардеробщица Даша.
— Боже мой, я болел только неделю, а вы все уже тут без меня обнаглели и обленились! Где Кормлев? Где
гранки? Где, черт побери, рабочая атмосфера, которая здесь была до моего ухода?..
Сергей стоял у стеклянной двери своего отдела и слушал воскресший голос начальника.
— Сережа, не бойся, заходи, я тебя прикрою, — шептала ему литредактор Ниночка, подталкивая сзади. —
Николай Васильевич, он был у меня, мы занимались корректурой.
— Прекрасно, прекрасно, — расплылся в злобной улыбке начальник. — Больше никаких опозданий. Это
последнее предупреждение, — ядовито-любезным тоном процедил он.
— Последнее? — спросил Кормлев. — Вы меня раньше никогда ни о чем не предупреждали.
— Ну, значит, первое и последнее! — бросил через плечо начальник, выходя из кабинета.
Горы бумаг, корректуры, гранки, исчерканные зеленой ручкой и красным карандашом. Удушливый сырой
воздух, пропитанный запахом смеси духов, типографского шрифта, раскисшей кожаной обуви и дешевого кофе
«Нескафе».
Кофе!.. Сергей оторвался от работы. Это словно о чем-то напоминало ему.
— Кофе! — произнес он вслух.
— Ну да, кофе, Сережа! — расслышал он голос Ниночки. — Ты будешь его пить?
— Как ты сказала, кофе?
— Ну да, кофе… Сережа, что с тобой сегодня?
— Нет, спасибо, ничего, я поработаю, — сказал он встревоженным, удивленным глазам Ниночки.
И опять горы бумаг, корректуры, гранки и тошнотворная бездарщина, с которой ему никак не удавалось
ничего сделать…
— До завтра, Сережа! Не опаздывай, а то он тебя сожрет, — Ниночка чмокнула его в мерзлую щеку и
побежала к автобусу.
Сергей шел по Гороховой, под ногами хрустела подмерзшая снежная каша цвета кофейной гущи.
— Кофейная гуща, — бормотал про себя Кормлев. — Ниночка сказала: «Кофе». Кофе, кофе… Господи,
«Патрисианна»! Я вспомнил!
Ноги сами свернули налево, потом направо и вот уже перед ним опять горела надпись неоновыми, бледнорозовыми,
прописными буквами — «Патрисианна».
— Здрасьте!
Свет, холл, калорифер, прыщавое лицо швейцара, улыбка во все лицо.
— Позвольте ваше пальто?
Стр.3