ПИСАТЕЛЬ О ЛИТЕРАТУРЕ
Лидия Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе.
Она писала свою жизнь как книгу. А книги свои — как драмы. Точнее, как
предельно драматизированную историю взаимоотношений напряженно мыслящего
человека с литературой и историей. Оттого им долго еще не суждено устареть: XX век в
изобилии поставлял материал для скрещения литературоведческого анализа с глубоко
трагическими размышлениями. Из скрещения этого и рождалась критическая
философская проза.
Лидия Яковлевна Гинзбург, один из виднейших наших литературоведов, всю
жизнь писала именно такую прозу. Только что отливалась она в разные формы — то
статей о литераторах XIX века, то книг о лирической прозе и лирическом герое (и
многих других), то воспоминаний и эссе. Даже записные книжки ее есть череда точных
и глубоких наблюдений над литературой и жизнью. Меж нами совсем недавно жил
человек, видевший то же, что многие из нас, но прозревавший в этом и драмы, и
трагические сломы, и показатели катастрофических изменений личности и отношений
человека с литературой, и психологические откровения.
Вспоминается одна из заметок Лидии Яковлевны — когда она пишет о том, как
молодой поэт К. Симонов (дело происходило до войны) пришел знакомиться к Анне
Ахматовой. За спиной у него были бедность и неустроенность, в настоящем —
огромная трудоспособность, масса честолюбивых планов и только что полученный
орден. Но на пороге дома Ахматовой, рассказывает Лидия Яковлевна, «Симонов вдруг
быстро снял с лацкана пиджака новенький орден и сунул его в карман».
Здесь запечатлен не только естественный поступок человека, сознающего неуместность
демонстрации своего знака отличия перед лицом гениального поэта, к тому
же женщины глубоко несчастной. Здесь, если хотите, эпоха. Эпоха, с одной стороны,
слома неписаной российской табели о рангах, когда орденами, а заодно и славой, и
почестями писателей награждали вовсе не по уровню дарований (а когда, спрашивается,
в России отмечали великих
поэтов орденами? И когда истинные поэты ценили ордена?), а с другой — ее, этой
табели, незыблемость, незыблемость органическая, не дающая человеку права — если
он по-настоящему причисляет себя к отечественной литературе — о ней забывать.
Так выразительны записные книжки Лидии Яковлевны. Нередко приходится
слышать, что ее книгам, равно как и записям, чужда эмоциональность. В принципе это
верно, но лишь в том смысле, в каком эмоциональность не присуща философским
размышлениям, однако же постоянно питает их. За краткими записями Лидии
Яковлевны встает ум глубокий, очень здравый, очень земной — и одновременно
возвышенный, причастный к вершинам литературоведческой мысли. Она с потаенной
лукавой усмешкой — и удивительно метко — отметила, что «о великих писателях
прошлого принято говорить подхалимским тоном. Они своего рода начальство». Она не
возмущалась — во всяком случае, наружно — неким Б., сравнившим прозу Брежнева с
пушкинской: она ясно осознала в его поступке действие социальных механизмов. Ведь
Б. прекрасно знал, что, если он не скажет этих кощунственных слов, ничего с ним не
случится. А вот — сказал. «Что же это такое? — только сталинских времен привычка к
бесстыдству. Страх искоренил стыд. Люди без защитных покровов, голые, — и никто
никого не стыдится».
Это ли не ушедшая в предельно сжатые мысли эмоциональность! Несколькими
словами — и очень точно — определила Лидия Яковлевна то, что, собственно, и
сделало «Вторую книгу» Н. Я. Мандельштам книгой во многом уязвимой. «Надежда
Яковлевна, — написано у Л. Гинзбург, — отождествляла себя с Мандельштамом, с
Стр.1