Ю.И. Айхенвальд.
Гоголь
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/gogol/aihenv_gogol.html.
У врат нашего литературного царства стоят они оба, Пушкин и Гоголь, светлый и темный,
благодарный и отчаявшийся. И нужны они, действительно, оба, как в народных сказках, для
восстановления человеческой цельности, для возрождения богатыря или красавицы, нужна и живая и
мертвая вода. Но Пушкин свою роль играет охотно и с увлечением, он доволен, - Гоголь же, создатель
человеческой кунсткамеры, бог недовольный, отворачивается от худшего из возможных миров, который
он сам же силой своего несчастного воображения исторг из небытия, или, во всяком случае, из
отдельных и необязательных русских фактов. И, может быть, никто больше его не был объят великой
тревогой писателя, мучительным сознанием ответственности, какую несет художник за то, что он послан
в мир, за те впечатления и чувства, которые будет рождать среди людей воплощение его прихотливой
мечты. И в самом деле, загадочный портрет, о котором рассказал нам Гоголь, до сих пор не уничтожен, и
страшные глаза его не смежаются. Бессмертный ростовщик, в своем ли романтическом облике или
низведенный до Чичикова, продолжает странствовать по свету, везде разбрасывая свои зловещие семена,
- и не находит себе покоя смятенная совесть его духовного создателя. Ибо талант обязывает: "на
будничных одеждах не заметны пятна", между тем как праздничные ризы небесного избранника не
должны быть запятнаны ничем. И вот Гоголя томит неусыпная мысль, что Бог требует его к ответу и
каре за то осмеянное и обиженное человечество, которое он в своих книгах воззвал к жизни, что и сами
обиженные преследуют его за грех насмешки и осуждения. И, в жажде искупления, кажется ему, что
свой грех, свой смех он не только должен замолить у Святых мест, но и что надо выразить и выжечь все
эти обличительные, несмиренные страницы, для того чтобы они исчезли из памяти современников и
потомства. Пушкин, признательный к своему гению, в божественной наивности любуясь своим
дарованием, бросая ретроспективный взгляд на свои стихи, неколебимо и радостно верит, что он
памятник воздвиг себе нерукотворный и назовет его на Руси всяк сущий в ней язык, - а Гоголь, темной
ночью, пугая рыдающего мальчика-слугу, жжет свои страницы в печке и не ожидает для них участи
феникса.
Гоголь не хотел быть тем, кем он был. Он страдал от своего таланта, от своего назначения,
которое было ему предуказано свыше - Тем, кто распределяет человеческие способности и силы. Он
хотел изменить направление и характер своего писательства, он пытался создать нечто положительное и
назидательное, облечь плотью и кровью человечность прекрасную и нарисовать ее так же ярко и
выпукло, как выходили у него явления дурные.
Но именно это и не давалось ему. Душевные порывы, трудная работа морального самоуглубления
и самоочищения влекли его к идеалу, в высь, тогда как стихийная сила дарования, почти всецело
обращенная на то, что в жизни есть пошлого и мелкого, пригвождала его к человеческим низинам. Его
привлекало нелепое. Его художественное зрение невольно замечало все изъяны, все живые "прорехи на
человечестве", и лукавый дух смеха, которого он однажды вызвал, не поддавался его обратным
заклинаниям, не уходил, фатально прикрывая собою наглядные картины утешающей людской красоты.
Кисть, утомленная неблагообразием, стремилась написать правильное и одухотворенное лицо; но как у
художника Чарткова она была развращена золотом, так у Гоголя ее загубило пристрастие к смешному, и
она бессильно выпадала из его рук. На полотне являлись фигуры неестественные, без кровинки жизни,
какие-то бледные отвлеченности, и сам художник, "взыскательный художник", свой лучший судия,
приходил в отчаяние перед этой вереницей бездушных призраков, перед некрасивыми фантомами
Улинек и Муразовых. Он не мог, не умел воплотить своих упований в реальные образы. Он мечтал о
втором, о третьем томе "Мертвых душ", где нас должна была восхитить галерея иных лиц, иных типов,
где "иным ключом грозная вьюга вдохновения подымется из облеченной в священный ужас и в
блистанье главы, и почуют, в смущенном трепете, величавый гром других речей", - но пышные обещания
оказались неисполненными, для положительного и простого недостало Гоголю внутренней силы, и мы
имеем, во всей завершенности, только один, первый том печальной эпопеи, где расстилается перед нами
поле, усеянное мертвыми костями, где нас удручают не воскрешенные автором, под его рукою и
неспособные к возрождению безнадежно-мертвые души - и те, которые покупал Чичиков, и те, у которых
он покупал. Ибо легче умертвить, чем воскресить.
Художественное бессилие в области серьезного Гоголь переживал как драму - оно было для него
Стр.1