М.В. Михайлова
Воспоминания К.Г. Паустовского о начале ХХ века:
текст и контекст
За последнее десятилетие появилось практически неисчислимое количество воспоминаний,
в которых так или иначе воспроизводится общественная и историко-культурная ситуация
начала ХХ века. Но, странное дело, большинство из опубликованных – это мемуары тех, кто в
свое время оказался в эмиграции и именно оттуда бросали ретроспективный взгляд на прошлое.
В Советской России к 90-м годам ХХ века уже практически некому было вспоминать. Те, кто
остался на родине, опубликовали сохранившееся в памяти, а, вернее, то, что разрешили сохранить
и обнародовать, ранее. И, естественно, под тем углом зрения, который позволял высвечивать
все то, что предшествовало и содействовало революции 1917 г., т.е. в соответствии с определенной
идеологической схемой. Единственное, может быть, исключение - это мемуары
А.Белого, Г.Чулкова, В.Пяста о литературной атмосфере Серебряного века, которые успели
увидеть свет еще в начале 1930-х гг., до наступления жесткого идеологического прессинга. Но и
они тоже грешат излишней «прозорливостью» по части усмотрения в символизме порочных
тенденций (А.Белый) или преувеличением собственного «революционного» пыла (Чулков).
И вполне понятно, что на ярком фоне воспоминаний З.Гиппиус, И.Одоевцевой,
Н.Берберовой, П.Пильского, Дона-Аминадо потускнели, а, порою, и совсем забылись те воспоминания,
из которых читатель даже в советские годы узнавал хотя бы частицу правды о пройденном
пути, о прожитом и пережитом. К таким бесконечно ценным свидетельствам можно отнести
воспоминания К.Г.Паустовского, с которых он начал свою жизнь в Тарусе. «Начало неведомого
века» – третья часть «Повести о жизни» – была написана в 1956 г. и самим своим названием
отсылала читателей к уже порядком забытым воспоминаниям «Начало века» А.Белого,
который так и не смог стать «своим» для советских чиновников от литературы, в связи с чем и
его мемуаристика не пользовалась доверием. Так Паустовский перебрасывал мостик к самому
ценному достоянию русской культуры Серебряного века – символизму.
Именно третья книга «Повести о жизни» обещала быть самой сложной в отношении интерпретации
описываемых событий, поскольку касалась не просто детских впечатлений, которые
отразились в первых двух частях, а сознательному периоду формирования личности автора,
совпавшему с крупнейшими историческими событиями в судьбе родины. Здесь, как когда-то в
1920-м году, в Одесском порту, с особенной остротой встала перед Паустовским проблема вы1
Стр.1
2
бора, поскольку необходимо было соблюсти нужную пропорцию: попытаться донести правду и
сделать так, чтобы написанное все же увидело свет.
Это в первую очередь касалось портретов политиков. Но прежде чем оценить вклад Паустовского
в портретную галерею исторических деятелей, отметим, какой кладезь наблюдений
содержит его «миниистория» русской журналистики. Может быть, к этой части мемуаров особенно
применим завет писателя о «прибавлении» человеку «зоркости», как одной из основных
задач творчества. Но при этом следует помнить, что в целом мемуары - не «первый взгляд» хроникера,
пишущего по «свежим следам», а «взгляд второй – пристальный, изучающий, вооруженный
знанием», обнаруживающий «бездонную мглу загадок и необыкновенности»1, взгляд
отстоявшийся и уже поэтому претендующий на итоговое знание.
К сожалению, я не помню ни одной отсылки к этой портретной галерее в научной литературе.
И это при том, что журналистика и журналисты – это самое эфемерное, неустойчивое,
почти не отражающееся в истории культуры явление. Поистине газетная сенсация живет один
день - и кто помнит ее создателя! А ведь, пожалуй, только из воспоминаний Паустовского можно
узнать о посетителях кафе журналистов в Столешниковом переулке, об известном книголюбе
Щелкунове, который не чурался едва ли не воровства понравившейся ему книжной продукции.
Но при этом был не просто скрягой коллекционером, а поэтом книги, прочитавшим однажды
такой информативности доклад об истории книги, что Паустовский после этого надолго «заболел»
Востоком. Эту «болезнь» всячески поддерживал другой журналист, знаток восточной
культуры и философии, познакомивший Паустовского с учением бабаистов, Розовский. И очень
пророчески звучат слова знатока ислама о «черном стремительном самуме» (С. 619), готовом
обрушиться на мир европейской цивилизации, если будет объявлена священная война. Замечательные
случаи, связанные с председателем «Общества любителей канареечного пения» репортером
Савельевым или «королем сенсаций» Леонидовым, благодаря Паустовскому никогда не
канут в Лету. Такие же яркие зарисовки оставил он о выступлениях приезжавших в Россию политиков
– французском министре Альбере Тома и бельгийском социалисте Вандервельде, с
большим недоверием встреченных солдатской массой.
Но, наверное, едва ли не самым ценным можно считать попытку осознания объективной
роли в революции А.Ф.Керенского. « … я понял, - написал в мемуарах Паустовский, - что Керенский
был просто больным человеком с большой долей «достоевщины», актером, поверившим
в свое высокое мессианское назначение и несущимся очертя голову в пропасть. Он был,
по-видимому, честен в своих взвинченных убеждениях, в своей приверженности к России, - этот
истерик, вынесенный, как легкая стружка, на гребень первой революционной волны»2. Сегодня
в этой характеристике не видится ничего удивительного. Скорее даже обращаешь внимание на
Стр.2