А. Н. Веселовский
О методе и задачах истории литературы как науки
(Вступительная лекция в курс истории всеобщей литературы, читанная в С.-Петербургском университете 5-го октября 1870 года)
А. Н. Веселовский. Историческая поэтика.
М., "Высшая школа", 1989
Мм. гг.! От всякого, вступающего в первый раз на кафедру, вы ожидаете и вправе требовать, чтоб он изложил перед вами свою программу1. Если предмет,
представителем которого он является, новый, не встречавшийся до тех пор в расписаниях русских университетских курсов, то это ваше требование еще более основательно. Я
нахожусь и в том, и в другом положении; но вместо программы приношу вам, однако ж, нечто вроде обещания, несколько общих тезисов, выработанных наукою, несколько
своих личных убеждений, которым, может быть, предстоит еще достигнуть научной ценности. Большего теперь я не хочу обещать, ибо не желаю, чтобы обещание превысило
исполнение. Впрочем, самое свойство моего предмета, лишь недавно ставшего предметом особой дисциплины2, и положение его в среде русского университетского курса, еще
не успевшее выясниться, одинаково побуждают меня к осторожности. Какая потребность русской университетской науке в кафедре всеобщей литературы? Какое место займет
она среди других кафедр? Будет ли она служить тому, что принято называть общим образованием, или ей предоставлено будет преследовать более специальные научные цели?
Все это вопросы, которые разрешит практика, и полная программа этого преподавания явится лишь в конце его, согласно с указаниями опыта.
В Германии, как известно, кафедра всеобщей литературы существует как кафедра романской и германской филологии3. Характеристика этой кафедры дана в самом
названии "филологии". Профессор читает какой-нибудь старофранцузский, старонемецкий или провансальский текст (вы заметите, что дело идет преимущественно о старых
текстах); наперед предлагаются краткие грамматические правила, диктуются парадигмы спряжений и склонений, особенности метрики, если текст стихотворный; затем
следует самое чтение автора, сопровождаемое филологическими и литературными комментариями. Таким образом читаются: "Эдда", "Беовульф", "Нибелунги" и "Песнь о
Роланде". Нам такая специализация недоступна, по крайней мере на первых порах; во всяком случае она не нашла бы себе достаточно последователей, хотя несомненная
польза, которую исследователь русской старины мог бы извлечь из более близкого знакомства с памятниками англосаксонской и скандинавской литератур, легко может
устранить сомнения относительно утилитарности или же непосредственной приложимости подобного рода занятий4.
Иногда немецкая программа расширяется в сторону собственно литературного комментария: по поводу "Нибелунгов", например, ни один профессор не преминет
поговорить о распре, до сих пор разделяющей немецких ученых по вопросу о рукописях, в которых сохранился этот древний памятник немецкой поэзии5. Но он пойдет еще
далее: он будет говорить о его отношениях к предшествовавшим народным и литературным пересказам той же саги, о его отголосках в позднейшей песне и в названиях
местностей, о его месте вообще в кругу сказаний о немецких героях, и т. п. Таким образом, задача, поставленная вначале на тесно филологическую почву, может разрастись до
более широкой темы -- о немецком народном эпосе вообще. Точно так же разбор французских "chansons de geste"6 легко подает повод к целому ряду таких исследований, как,
например, "Histoire poêtique de Charlemagne" <"Поэтическая история Карла Великого"> Гастона Париса и "Guillaume d'Orange" <"Гильом Оранжский"> Жонкблота7; или же
чтение памятников древневерхненемецкой письменности приведет к небольшому ряду обобщений и поднимет, например, вопрос, недавно возбужденный Шерером8, об
относительно большей или меньшей давности немецкой литературы.
Таким образом, выходя из узкой специальности, ограниченной разбором и толкованием древнего текста, мы переходим к более плодотворному анализу. Но здесь еще
раз поднимается вопрос о применимости такого курса. Об общеобразовательной пользе подобного рода разысканий, разумеется, не может быть и речи; но и вопрос о научной
их приложимости, -- я разумею приложимость относительно русской науки, -- по крайней мере, наводит на сомнения. Темные судьбы древневерхненемецкой письменности не
могут возбудить в нас особенного интереса; мы не прочь принять к сведению результаты исследования по этой части, но едва ли вздумаем предпринять самое изыскание. С
другой стороны, несомненно, что вопрос о немецких сагах и французских "chansons de geste" может осветить нам многие особенности русского песенного творчества; что
русская литература XVIII века непонятна без хорошего знакомства с современным движением мысли в Англии и во Франции; но все это -- задачи, предоставленные истоку
русской литературы или еще ожидающие его внимания; историк же общей литературы может приготовить ему материалы, но сам приступить к решению вопроса в данном
приложении не решится из опасения, чтоб орудие анализа не разрослось в его руках до комической несоразмерности со значением явления, которое он возьмется осветить.
Совершенно иной характер получила история всеобщей литературы на кафедрах во Франции и в последнее время в Италии. Я назвал бы его общеобразовательным,
если бы это название не потребовало объяснения в свою очередь9.<...>. Предметом исследования избирается обыкновенно какая-нибудь знаменательная в культурном
отношении эпоха: например, итальянское Возрождение XVI века, английская драма и т. п.; но всего чаще какой-нибудь великий человек должен отвечать за единство взгляда,
за целостность обобщения: Петрарка, Сервантес, Данте и его время, Шекспир и его современники. Времени, современникам не всегда отводится плачевная роль привесок,
кирпичей для пьедестала великого человека; можно сказать наоборот, что в последние годы эта обстановка главного лица заметно выдвинулась вперед и не только оттеняет
великого человека, но и объясняет его, и в значительной мере сама им объясняется. При всем том великий человек остается в центре всего, видимою для глаза связью, хотя бы
на это место поставило его не содержание его деятельности, собравшей в себе все лучи современного развития, а часто риторический расчет современного исследователя на то
внешнее впечатление единства, какое производит на нас известное имя, известное событие и которое мы склонны принять за единство внутреннее.
Другие риторические уловки приноровлены к тому, чтоб усилить это искусственное впечатление: к великому человеку сходятся, в нем резюмируются все пути
развития, от него расходятся все влияния, подобно тому как в саду, распланированном во вкусе XVIII столетия, все аллеи сведены веером или радиусами к дворцу или какомунибудь
псевдоклассическому памятнику, причем всегда оказывается, что памятник все же не отовсюду виден, либо неудачно освещен, или не таков, чтобы стоять ему на
центральной площадке хорошо распланированного сада, с перспективами во все стороны. Понятно, почему теория героев, этих вождей и делателей человечества, как
изображают их Карлейль10 и Эмерсон11, хороша и поэтична лишь в своей неприкосновенности, доведенная до конца. С этой точки зрения они, действительно, могут
представиться избранниками неба, изредка сходящими на землю: одинокие деятели, они стоят на высоте; им нет нужды в окружении и перспективе. Но современная наука
позволила себе заглянуть в те массы, которые до тех пор стояли позади их, лишенные голоса; она заметила в них жизнь, движение, неприметное простому глазу, как все,
совершающееся в слишком обширных размерах пространства и времени; тайных пружин исторического процесса следовало искать здесь, и вместе с понижением
материального уровня исторических изысканий центр тяжести был перенесен в народную жизнь. Великие личности явились теперь отблесками того или другого движения,
приготовленного в массе, более или менее яркими, смотря по степени сознательности, с какою они отнеслись к нему, или по степени энергии, с какою помогли ему выразиться.
Говорить о них как о выразителях всего времени и вместе с тем обставлять их культурным материалом, свидетельствующим о движениях массы, значит -- смешивать старое
построение с новым, не замечая всей несообразности этой смеси. Или великие люди ведут за собой время -- в таком случае все подробности, касающиеся их среды и
современного им быта, на которые так щедры эссеисты, являются в этой связи привеском, лишенным серьезного значения; или во всем этом есть смысл -- в таком случае
историческая работа совершается снизу, великие люди принимают ее из пеленок, переживают сознательно; но тогда говорить о герое как о выразителе всего времени -- значит
придавать ему сверхъестественные размеры Гаргантюа, забывая все разнообразие исторической мысли, воплотить которую не под силу одному человеку. Как бы то ни было,
смешение ли старой точки зрения с новою, или просто возвращение к старому, только в этой подмалевке народными и бытовыми красками грунта, на котором должна тем ярче
обрисовываться грандиозная фигура героя, есть известная доля лжи, которую я думал объяснить исканием риторического эффекта.
При всех недостатках подобного изложения истории литературы, характеризующего французскую школу, оно представляет и громадные преимущества.
Именно это изложение предоставляет все более места тому, что мы можем назвать материалом общего образования: широким историческим взглядам, характеристике
культуры, философским обобщениям исторического развития. Только в научной состоятельности этих обобщений мы склонны иной раз усомниться.
Под словом "обобщение" мы привыкли разуметь понятия весьма различные и далеко друг от друга расходящиеся. На практике в этом нет большого греха, но в науке
интересно бывает отделить принятое от дозволенного. Вы изучаете, например, какую-нибудь эпоху; если вы желаете выработать свой собственный самостоятельный взгляд на
нее, вам необходимо познакомиться не только с ее крупными явлениями, но и с тою житейской мелочью, которая обусловила их; вы постараетесь проследить между ними
связь причин и следствий; для удобства работы вы станете подходить к предмету по частям, с одной какой-нибудь стороны: всякий раз вы придете к какому-нибудь выводу
или к ряду частных выводов.
Вы повторили эту операцию несколько раз в приложении к разным группам фактов; у вас получилось уже несколько рядов выводов и вместе с тем явилась
возможность их взаимной проверки, возможность работать над ними, как вы доселе работали над голыми фактами, возводя к более широким принципам то, что в них
встретилось общего, родственного, другими словами, достигая на почве логики, но при постоянной фактической проверке, второго ряда обобщений.
Таким образом, восходя далее и далее, вы придете к последнему, самому полному обобщению, которое, в сущности, и выразит ваш конечный взгляд на изучаемую
область. Если вы вздумаете изобразить ее, этот взгляд сообщит ей естественную окраску и цельность организма. Это обобщение можно назвать научным12, разумеется, в той
мере, в какой соблюдена постепенность работы и постоянная проверка фактами и насколько в вашем обобщении не опущен ни один член сравнения. Работа более или менее
продолжительная, смотря по обширности предмета. Гиббону13 стоила его книга двадцати лет труда; Боклю14 она стоила всей жизни.
Можно и облегчить себе эту задачу. Ваше внимание, например, обратила на себя история французской мысли в XVI веке. Вы изучили ее главных представителей -Рабле,
Монтеня, Ронсара и Маро. Вы рассуждаете таким образом: если эти люди выдались вперед, если их сочинения более других продолжают привлекать внимание, то
очевидно потому, что в них более таланта, и, как более талантливые, они сильнее успели воспринять и отразить современные им движения исторической мысли. И вот Рабле и
Маро являются представителями старой Франции, того "esprit gaulois"15, которому еще раз суждено было сказаться в полном цвете при дворах Франциска I и Маргариты
Наваррской. Ронсар является несколько позже; он уже составляет переход к позднейшему литературному монархизму. Монтень -- это тип вечного скептика, благодушно
уединившегося на остров, когда впереди и сзади играет буря, и т. п. На этих трех идейках можно, если хотите, построить канву эпохи Возрождения во Франции; к ним
пристроились бы по категориям все промежуточные явления; другие, не подходящие, отнесутся к явлениям переходным; картина может выйти полная.
Историю английской литературы и жизни точно так же пробовали объяснить из смены англосаксонского и норманского элементов, их борьбы и примирения, и факты,
казалось, укладывались в эти обобщения16. Но эти обобщения неполны, потому что добыты без соблюдения тех условий постепенности, о которых говорено выше. Они могут
и не противоречить условиям научным, но совпадение тех и других будет случайное. К этому разряду обобщений относится большая часть тех книжек, в заглавии которых
стоит: такой-то и его время. Французская литература ими богата.
Еще хуже бывает, когда обобщение получено даже не из такого одностороннего, неполного изучения явлений, а принято на веру из какого-нибудь другого источника,
Стр.1