1
ЛЕВ ТОЛСТОЙ
НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ (1-я редакция)
** N 1 (рук. N 1).
Беру в руки газету, в заголовке: 7 смертных казней - 2 там, 4 там, 1 там, 8 смертных приговоров. То же
было вчера, то же 3-го дня, то же каждый день, уж месяцы, чуть не годы. И это делается в той России, в
которой не было смертной казни, отсутствием которой как гордился я когда-то перед европейцами. И тут
неперестающие казни, казни, казни. То же и нынче. Но нынче это что-то ужасное, для меня, по крайней
мере, такое, что я не могу не то что молчать, не могу жить, как я жил, в общении с теми ужасными
существами, которые делают эти дела. Нынче в газете стоят короткие слова: исполнен в Херсоне
смертный приговор через повешение над 20 крестьянами, т. е. 20, двадцать человек из тех самых,
трудами которых мы живем, тех самых, которых мы развращаем всеми силами, начиная с яда водки,
которой мы спаиваем их, и кончая солдатством, нашими скверными установлениями, называемыми нами
законами, и, главное, нашей ужасной ложью той веры, в которую мы не верим, но которою стараемся
обманывать их, 20 человек из этих самых людей, тех единственных в России, на простоте, доброте,
трудолюбии которых держится русская жизнь, этих людей, мужей, отцов, сыновей, таких же, как они, мы
одеваем в саваны, надеваем на них колпаки и под охраной из них же взятых обманутых солдат мы
взводим на возвышение под виселицу, надеваем по очереди на них петли, выталкиваем из-под ног
скамейки, и они один за другим затягивают своей тяжестью на шее петли, задыхаются, корчатся и, за три
минуты полные жизни, данной им богом, застывают в мертвой неподвижности, и доктор ходит и щупает
им ноги - холодны ли они. И это делается не над одним, не нечаянно, не над каким-нибудь извергом, а
над двадцатью обманутыми мужиками, кормильцами нашими. А те, кто главные виновники и
попустители этих ужасных преступлений всех законов божеских и человеческих- г-н Столыпин говорит
бесчеловечные, глупые, чтоб не сказать отвратительные, спокойные речи, старательно придуманные
глупости о Финляндии, и [в] думе господа Гучковы и Милюковы вызывают друг друга на дуэль, и самый
глупый и бесчеловечнейший из всех г-н Романов, называемый Николай вторый, смотрит казачью сотню
и за что-то благодарит.
Ведь это ужасно. Нельзя и нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не хочу и не
буду. Затем и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы или
кончились эти ужасные нечеловеческие дела, или кончил бы я и или посадили: меня в каменный мешок,
где бы я чувствовал, что не могу ничего сделать, или лучше всего (так хорошо, что я не смею и мечтать о
таком счастии) надели бы на меня на 21-го или 21000 первого саван, колпак и так же столкнули с
скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на споем старом горле петлю.
Нельзя, нельзя так жить. Ведь все эти творимые ужасы, ведь оправдание их - это я с своей просторной
комнатой, с своим богатым обедом, о своей лошадью. Ведь мне говорят, что всё это делается, между
прочим, и для меня, для того, чтобы я мог жить спокойно и со всеми удобствами жизни. Для меня, для
обеспечения моей жизни все эти высылки людей из места в место, для меня эти сотни тысяч голодных,
блуждающих по России рабочих, для меня эти сотни тысяч несчастных, сидящих, как сельди в бочонке,
и мрущих от тифа в недостающих для всех крепостях и тюрьмах. Для меня эти полицейские шпионы,
доносы, подкупы, для меня эти убивающие городовые, получающие награды за убийства, для меня
закапывание десятков, сотен расстреливаемых. Для меня эти ужасные виселицы и работа трудно
добываемых, но теперь уже не так гнушающихся этим делом людей - палачей.
Не хочу, не могу я пользоваться всем этим. А между [тем] и знаю, не могу не знать, что правда то, что
моя спокойная жизнь достаточного человека, моя и моих семейных обеспечена всем этим. Не хочу я
этого, не могу переносить больше. Как мне ни больно чувствовать свою связь, связь своей спокойной
жизни со всеми этими ужасами лжей, подкупов, насилий, жестокости, убийств, а она есть, несомненно
есть; больнее всего мне, непереносимее, это не эти мерзкие, бесчеловечные дела, а то развращение
народа, которое, как пожар в сухой соломе, распространяется в народе вследствие того, что все эти
мерзкие преступления правительства, превышающие в сотни раз всё то, что делалось и делается и
простыми ворами, грабителями и всеми революционерами вместе, совершаются под видом закона, чегото
нужного, хорошего, необходимого. Ужасно это развращение, поддерживаемое всем блеском
внешности: царь, сенат, синод, солдатство, дума, церковь. И развращение это ужасно. В Орле искали
Стр.1