Серьезные исследователи, умеющие занимательно рассказывать об исторических и историко-литературных сюжетах. <...> Привычный «нарратив жертвы», в европейской традиции восходящий к истории жизни Абеляра, кем-то из издателей удачно названный «историей моих бедствий». <...> За несколько десятилетий сложился канон лагерной прозы: завязка — счастливая, наполненная событиями, яркими переживаниями, большой работой жизнь на воле; арест и следствие, приговор, лагерь, доводящие конфликт между героем и злыми людьми до кульминации, наконец, развязка — возвращение в новую 98 нелагерную жизнь. <...> Авторы, как правило, очень немолодые люди, взявшиеся за перо или с воспитательными целями (предостеречь, напомнить), или с реабилитационными — с желанием заново переиграть свою жизнь, превратить хотя бы на бумаге свои поражения в победы. <...> И хотя в основании любого канона обнаруживаешь сочинение, незаурядное по своим литературным достоинствам — я имею в виду «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург — однако, повторение одних и тех же приемов, развертывание во времени известной фабулы, раз и навсегда по единому правилу установленные свет и тени, — всё это вместе взятое делает чтение занятием нестерпимо скучным, тем более если авторское «я» растворяется в образе положительного героя эпохи социалистического реализма. <...> Тем более степень достоверности исторических реминисценций реалий в лагерных записках невелика в силу природы человеческой памяти и вполне понятного стремления расцветить свое жизнеописание яркими эпизодами, вставными новеллами об известных людях и пр. <...> ». Об исторических записках Льва Хургеса Однако, открыв книгу далеко не на первой странице, прочел несколько строк, наткнулся на рассказ о несчастном юноше, повесившемся за кулисами сцены «из-за невыносимых домашних условий». <...> Часто его выгоняли из дома и ему приходилось ночевать за кулисами сцены театра, где однажды в припадке отчаяния он и повесился, оставив <...>