Алексей Максимович Горький
НА ПАРОХОДЕ
Вода реки гладкая, тускло-серебристая, течение ее почти неуловимо, она
как бы застыла, принакрытая мглою жаркого дня, и только непрерывное
изменение берегов дает понять, как легко и спокойно сносит река старенький
рыжий пароход с белой каймой на трубе, с неуклюжей баржей на буксире.
Сонно чмокают шлепки плиц, под палубой тяжело возится машина,
сипит-вздыхает пар, дребезжит какой-то колокольчик, глухо ерзает рулевая
цепь, но все звуки - не нужны и как будто не слышны в дремотной тишине,
застывшей над рекой.
Лето - сухое, и вода - низка; на носу парохода матрос, похожий на
монаха, - худощавый, чернобородый, с погашенными глазами на желтом лице, -
мерно спуская за борт пеструю наметку, стонет-поет печально, тающим
голосом:
- Сеем... се-ем... шесть... Словно жалуется:
"Сеем, сеем, а есть - нечего..."
Пароход не спеша поворачивает свой стерляжий нос то к одному берегу,
то к другому, баржа рыскает, серый
шнур буксира натягивается струною,
дрожит; золотыми и серебряными искрами летят от него во все стороны брызги
воды, - с капитанского мостика кричат в рупор толстые слова:
- Оол...уо...
Под носом баржи - белый крылатый вал, разрезанный надвое, он волнисто
бежит к берегам.
В луговой стороне, должно быть, горят торфяники, там, над черными
лесами, нависло опаловое облако, а может, его надышали болота.
С правой стороны берег высок, обрывист, голые глинистые скаты, но
иногда они разрезаны оврагом, в нём - в тени - прячутся осины и березы.
Тихо, жарко, безлюдно на земле, в мутно-синем, выгоревшем небе -
раскаленное добела солнце.
Без конца расплылись луга, кое-где среди них одиноко стоят, заснув,
деревья, звездою дневной горит над ними крест сельской колокольни, вскинуты
в небо серые крылья мельницы, далеко от берега видны парчовые скатерти
зреющих хлебов. Люди редко видны.
Всё вокруг немного слинявшее, спокойное и трогательно простое: всё так
близко, понятно и мило душе. Смотришь на медленные, неуверенные изменения
горного берега, на неизменную широту лугов, на зеленые хороводы леса, - они
подходят к воде и, заглянув в зеркало ее, снова тихо уплывают в даль, -
смотришь и думаешь, что не может быть на земле столь просто и ласково
красивых мест, каковы эти вот - тихие берега реки.
Уже на прибрежных кустарниках виден желтый лист, но всё вокруг
улыбается двойственной, задумчивой улыбкой молодухи, для которой пришла
пора впервые родить, - и страшит ее это и радует.
Время - далеко за полдень. Пассажиры третьего класса, изнывая от скуки
и жары, пьют чай, пиво, многие сидят у бортов, молча глядя на берега.
Дрожит палуба, звенит посуда в буфете, и всё вздыхает усыпительно матрос:
- Шесь... шесь с половина-ай...
Из машины вылез копченый кочегар и, развинченно покачиваясь, тяжело
шаркая босыми ногами, идет мимо каюты боцмана, а боцман, светловолосый
бородатый костромич, стоя в двери и насмешливо прищурив бойкие глаза,
спрашивает:
- Куда торопишься?
- Митьку дразнить.
- И то - дело!
Болтая черными руками,
кочегар пошел дальше, боцман, неохотно
позевнув, оглянулся. Около спуска в машину на длинном ящике сидит маленький
человечек в коричневом пиджаке, в новом теплом картузе, в сапогах,
облепленных серыми комьями засохшей грязи. От скуки боцману захотелось
распорядиться, он строго окрикнул:
- Эй, земляк!
Тот, пугливо и по-волчьи, - всем туловищем, - повернулся к нему.
- Ты чего тут сел? Написано - "Осторожно", а ты сел! Али неграмотен?
Пассажир встал и, оглядывая ящик, отозвался:
- Грамотный.
- А сидишь где нельзя!
- Не видать надпись-то.
- И жарко тут; из машины масляный дух. Ты откуда?
- Кашинской.
Стр.1