Рубрику ведет Лев Аннинский Моя война — сиротство. <...> Услышав сквозь молотовское радиозаикание слово «война», мать онемела от шока. <...> Отец, напротив, взвился голосом — он тотчас заявил, что идет на фронт, и исчез — рванул на киностудию, где работал в дирекции и был членом парткома (благодаря чему мы имели комнату в роскошном пятиэтажном многоквартирном мосфильмовском «Жилдоме», выстроенном для спецов и уже прослывшем «дворцом» на барачно-бандитской слободе Потылихе). <...> Отец призыву не подлежал — и по возрасту, и по брони. <...> Громко шутил только отец, обещавший через неделю прислать телеграмму из Берлина. <...> Не прислал ни через неделю, ни через год, ни через четыре года. <...> «Пропал без вести» — такова была стандартная формула в ответ на все запросы. <...> В первый класс меня, семилетнего недоростка-детсадовца, в свердловскую школу зачислили в порядке исключения — как сына фронтовика (мать пошла работать, и сидеть со мной было некому). <...> Вскоре здание школы передали госпиталю, и во второй класс я перешел уже в другое здание — во второй класс «Л» (кажется, так: школа была перегружена, число классов зашкаливало за десяток). <...> Но по ночам меня душили слезы, и я не решался признаться себе, почему. <...> Дом (наш «Жилдом») поразил меня попугайно-пестрой окраской: его перекрасили, чтобы немецкие летчики думали, будто это ряд маленьких хибарок, — большой дом они, наверное, постарались бы разбомбить. <...> Но куда больше, чем стены дома, мне говорили стены комнат — везде висели карты Европы, утыканные красными флажками: эти флажки переставлялись по мере того, как наши войска отвоевывали у фашистов города: украинские, белорусские, польские, немецкие… <...> Победа пришла — громом салютов, ликованием улиц, слезами радости, что нет больше похоронок. <...> Вечер 9 мая сверкал огнями, сквозь которые мне было видно черное небо. <...> Мать запретила трогать бумаги отца, лежавшие на письменном столе в ожидании возвращения хозяина. <...> Десять лет они так и пролежали нетронутые <...>