С замечательной последовательностью цензура вычеркивала все те места, которые могли бы произвести на читателя впечатление, что в Советском Союзе не всегда и не всё идет гладко и беспроблемно: в очерке «О всяких ужасах» (в «Новом мире» он озаглавлен «Цунами») катастрофа 1952 г., уничтожившая город Северо-Курильск, старательно сводится к минимуму, очерк «Вырывай сердце к черту» переименовывается в «Котики», в очерке «Глядя на чучело неведомой птицы» бывший особист, враг Солженицына, превращается в бывшего фронтовика. <...> Иногда цензурой производились купюры в несколько страниц (например, о разрушениях еврейского кладбища в очерке «Спасая товарищей.») или изымался очерк целиком (например, «А этот?»), противопоставленный другому очерку «Правильный парень», в котором герой невольно напоминает газетных положительных людей. <...> Не пропустила цензура также и следующего замечания, характеризовавшего поступок чиновников министерства культуры, которые приказали заклеивать в музеях имя Сталина на подписанных им приказах. <...> Он как-то сразу загрустил, мы почему-то тоже и поэтому, увидев с воздуха идущий на юг теплоход «Николаевск», решили на нем отправиться в Усть-Камчатск — Миша должен был еще обследовать западное побережье, Охотское море. <...> И вот через две недели мы совершенно случайно встретились на Козыревском аэродроме, в тесном, душном буфете, где ничего не было, кроме теплой воды, слипшихся конфет и нежно-розового лосося — чавычи, на которую здесь никто не смотрел, а в Москве, появись она только, из-за нее сломали бы прилавок. <...> Потом так же долго № 74 № 74 ГРАН И 27 трясли мы друг другу руки с Лёней Риконвальдом. <...> Мне они сразу понравились •— молодые ребята с симпатичными физиономиями, улыбающиеся, веселые. <...> Раз надо — значит довезем!» — так, считал я, должны были ответить летчики — веселые, улыбающиеся, с симпатичными физиономиями. <...> То — все неоперившаяся молодежь, юнцы, а это фронтовик, прожженный вояка. <...> Прожженный <...>