Иван Алексеевич Бунин
МОРДОВСКИЙ САРАФАН
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
Зачем иду я к ней, к этой странной и вдобавок беременной женщине? Зачем завязал и
поддерживаю это ненужное и даже противное знакомство? Встретились вчера в Леонтьевском, и опять -
радостная улыбка, минута несвязного, неловкого разговора, а затем крепкое рукопожатие и просьба:
- Заходите как-нибудь на огонек! Буду сердечно рада. Заходите, когда вздумается, я всегда дома.
Заходите завтра, я вам покажу мой новый мордовский сарафан...
И вот опять иду и даже спешу почему-то.
Навстречу дует сырой мартовский ветер. Над Москвой черная весенняя ночь. Впереди чисто
блестят фонари. В вышине, в черно-синем небе, белеют пухлые облака, снизу освещенные городом. В
них теряются таинственно мерцающие старой позолотой церковные маковки. И отовсюду красновато
глядят бесчисленные глаза домов, кажущихся в темноте огромными.
Опять, вероятно, ждала весь день, готовилась, - ходила покупать фрукты и печенья,
принарядилась... Она вообще вообразила, кажется, будто жизнь ее вдруг приобрела какой-то радостный
интерес, будто нашелся какой-то "чуткий" человек, который наконец оценит ее неоцененную мужем
душу. - При мысли обо всем этом так стыдно, что хочется повернуть и бежать назад...
Однако вот и подъезд. Вхожу и без отдыха поднимаюсь по узкой лестнице, устланной
затоптанным ковриком. Ух, черт, как высоко и как вообще все это нелепо! Но все равно - уже позвонил.
Поспешные шаги за дверью - и дверь открывается, и не горничной, а самой хозяйкой.
Опять радостная и, как всегда, почему-то удивленная улыбка, миг обоюдного смущения - и
торопливые, видимо, заранее приготовленные фразы:
- Ах, как мило, что сдержали обещание, забрели на огонек! А я совсем в одиночестве, даже
прислугу отпустила, у них ведь, знаете, настоящее помешательство, этот кинематограф... Ну-с,
разоблачайтесь и идем чай пить...
Дался ей этот "огонек"! А в придачу "разоблачайтесь" и бестактный поцелуй в висок, когда я
поцеловал ее руку, и заявление об отсутствии прислуги. Стыдно уже нестерпимо, однако вхожу в
гостиную бодро, как ни в чем не бывало, развязно протирая очки платком. И, протирая, думаю: да, и
волосы убраны очень хорошо, видимо, у парикмахера, - значит, я был прав, ждала, готовилась, - и потом
это болотно-зеленое бархатное платье, приоткрывающее полные груди, и жемчуг между ними, и чулки
из серого шелка, и атласные туфельки...
- Присаживайтесь, милый Петр Петрович, я сию минуту...
И быстро уходит. - Очень возбуждена и, надо правду сказать, очень не плоха. Какая-то особая
красота беременности, чудесный расцвет всего тела. Губы уже слегка воспалены, припухшие, но зато
великолепно темны и блестящи глаза.
Со вздохом падаю всей своей тушей на диван. Обстановка, конечно, обычная: раскрытое черное
пианино, над ним портрет грозного широкоскулого Бетховена, возле большая лампа на высокой
подставке под огромным розовым абажуром, перед диваном столик, спиртовка для чайника, пирожные,
фрукты, золотые ножички; а на креслах в изломанных и беспомощных позах лежит куклы: баба в желтокрасном
сарафане, добрый молодец в жаровой рубашке, в плисовой безрукавке и в круглой шляпке с
павлиньими перьями, маркиза в белом парике из ваты, арлекин, Коломбина...
- Ну-с, вот и я.
Ставит чайник на спиртовку, зажигает ее, собирает с кресел игрушки и с улыбкой валит их мне на
колени:
- Мои новые шедевры. Любуйтесь и критикуйте.
Любуюсь: для видимости интереса, внимания и беспристрастности выдумываю маленькие
придирки, пересыпая их лестью. Она наливает чай, - "ведь вам покрепче, не правда ли?" - и с улыбкой
подает мне чашку, отставив мизинец. И начинается беседа, если только это можно назвать беседой, так
как говорит, по обыкновению, только она. О чем? О том же, о чем и всегда. Сперва об игрушках,
которых я терпеть не могу, но которые я продолжаю рассматривать и среди разговора, так как это "ее
страсть, то единственное, на чем она отводит душу, созданную, и сущности, только для искусства", затем
о муже, которого я и до сих пор ни разу не видал и о котором она говорит с фальшивой веселостью, -
Стр.1