Летит в Опочкинский уезд карета с седоком опасным. <...> Ему здесь скоро надоест: он будет рваться на свободу и в письмах проклинать природу Михайловских окрестных мест. <...> Сравнима ль с варварством тирана любви небесной злая рана — гнойник истерзанной души? <...> Не раб, для власти станет нем, и в поведеньи образцовом лишь ломкий профиль Воронцовой — крамолой на полях поэм. <...> » Как медлил он, как не хотела рука предать огню листы. <...> Зыбкий тлен да стон души в тоске и боли. <...> Что за ирония неволи: был плен любви — стал царский плен! <...> И мир узнает наперед — воочию, а не по книгам, — что быть Руси под царским игом, пока безмолвствует народ. <...> И он поймет: вот в чем загвоздка! — пока мы дремлем, царь — скала. <...> Но вдруг, сорвавшись, как с карниза, в трагедии царя Бориса себя узрит царь Николай. <...> С поры, когда пройдет гроза, задохшпсь на валу кронверка, он будет видеть оком века кровавых мальчиков в глазах. <...> А пока еще Сенатская пустует, и старый царь еще бедует на модных невских берегах. <...> Еще не дрогнули весы, еще стоят в молчаньи пушки, и зреет возглас: «Ай да Пушкин! <...> Еще он тает, едва притронувшись к земле, но — ртутный столбик на нуле, но — ночь уже казнит ознобом, н тяжек беспричинный вздох. <...> И вот уж чудится: седок в объятьях бешеной метели торопит бедного коня, чтоб, истомясь, к исходу дня замерзнуть о снеговой постели. <...> Л после чудится: в печи трещат последние поленья, и кто-то с вздохом сожаленья сейчас предаст огню свечи письма израненную душу. <...> Л после выйдет и, с крыльца шагнув в безумный пляс метели, подставит снежной канители гнев африканского лица. <...> Но вот вам новая картина: у Синего моста квартира, хозяина в которой нет. <...> Все опустело: кабинет, где тот, душой и сердцем штатский, в кругу чинов и эполет готовил бурю на Сенатской. <...> И это значит, что финал настал комедии — конец, — что, кончив дело, во дворец со свитой кесарь проскакал, а нам пора сменить картину. <...> Вот из-под меха палантина струится белый <...>