Василий Григорьевич Авсеенко
Поэзия журнальных мотивов
Критика 70-х гг. XIX века / Сост., вступит. ст., преамбулы и примеч. С. Ф. Дмитренко.-- М.: ООО
"Издательство "Олимп"": "Издательство "АСТ", 2002 (Библиотека русской критики)
OCR Бычков М. Н.
<...> Поэтическая деятельность г. Некрасова так тесно сплелась с судьбами петербургской
журналистики, что ее нельзя рассматривать вне этой связи. Выступив на литературное поприще в одно
время с возникновением нового журнального направления, он до такой степени точно сообразовал свою
поэзию с этим направлением, что нередко стихи его служили только рифмованным перифразом
журнальных статей и постоянно -- отголоском журнальных требований. Услужливость г. Некрасова в
этом отношении не имеет пределов: перебирая пять томов его стихотворений1, можно проследить по ним
весь ход нашей журналистики. Возникло, например, в сороковых годах требование народности, и г.
Некрасов написал своего "Огородника" и "В дороге" как раз в том самом духе и направлении, как
понимали народность в петербургских редакционных кружках. Правда, эта народность очень походила
на петербургского ряженого троечника, в плисовой поддевке и шляпе с петушьим пером,
насвистывающего трактирную песню; но наши литературные кружки, и в особенности кружок
Белинского, только и понимали народность в этом ряженом виде, в каком она являлась у столичных
quasi-ямщиков и у Палкинских2 половых прежнего времени. Настоящая, неряженая русская жизнь
оставалась всегда чуждою нашим петербургским наблюдателям: они понимали в ней только бахвальство
дворового слуги и ухарство питерщика. Г. Некрасов, заимствовавший свое чувство народности из
петербургских журналов, естественно, должен был положить на нее тот самый отпечаток, с каким она
являлась в народолюбивом сознании людей, наблюдавших ее у Палкина и под балаганами: русский
простолюдин предстал в стихах г. Некрасова в красной рубахе, с серебряною серьгой в одном ухе,
"круглолиц, белолиц, кудри -- чесаный лен"3, в плисовых шароварах и с гармоникой в руках.
Впоследствии, когда знание и понимание народности сделало успехи в самой петербургской
журналистике, когда точка зрения на народность в ней переменилась, и вместо ухарства и бахвальства
стали замечать в народной русской жизни лохмотья, нищету, тяжкое бремя чернорабочего труда, в
мнимонародной поэзии г. Некрасова явились другие краски. Вслед за журналистами он увидел нищету и
лохмотья, кумачовая рубашка сменилась рубищем, трактирная песня -- стоном бурлаков, тянущих лямку.
Но вдохновенье опять шло не из непосредственного наблюдения жизни, а из журнальных статей и
потому опять звучало фальшиво; действительные черты народного духа, какие указывал, например, г.
Достоевский в "Записках из Мертвого дома" или Андрей Печерский4, остались не замеченными г.
Некрасовым, хотя у него есть стихотворения, прямо навеянные "Записками из Мертвого дома".
Фальшивость происходила оттого, что почерпнутые у г. Достоевского мотивы г. Некрасов проводил
сквозь горнило воззрений редакции "Современника", изменял точку зрения, и в этом процессе
перегорали краски, полученные из непосредственного художественного наблюдения. Впрочем,
поддельность народной поэзии г. Некрасова так очевидна, что излишне распространяться об этом
предмете.
Гораздо любопытнее взглянуть, как отразилось в стихах нашего поэта то движение социальных
идей, которое с половины сороковых годов составляет внутреннее содержание петербургской
журналистики. Мы видели, что критика, просмотревшая социальное и историческое значение нашей
художественной поэзии послепушкинского периода и заметив только ее внешнее содержание, ее темы,
посвященные любви, женщине, красоте, осудила эту поэзию во имя общественных и гражданских идей.
Осудив содержание, она осудила также и форму, в художественной виртуозности которой она видела
негу звуков, не гармонировавшую с теми новыми темами, которые журналистика претендовала внести в
поэзию. Журнализм потребовал от поэтов суровых песней, суровых образов, которые воплотили бы в
себе борьбу человечества за социальные права, в которых звучали бы отголоски страданий, стоны
пролетариев, задавленных социальным неравенством. Насколько все это было применимо к русской
жизни, вне специальных условий крепостного права -- журналистика не рассуждала. Выйдя сама из
условий чужой жизни, она поставила своею задачею отыскать во что бы то ни стало аналогические
условия в русских порядках и так или иначе ввести русскую жизнь в социальное движение, вне которого
наш журнализм не умел найти для себя содержания. Явилось требование, чтобы наша поэзия служила
отголоском этой борьбы, чтоб она забыла "песни любви и лени". Новая поэзия должна была нарядиться в
Стр.1