Людмила АЛТУНИНА
НЕ ОТ МИРА СЕГО
Рассказы из цикла
«Моя малая родина — Горный Алтай»
СТОЛКНОВЕНИЕ
Тридцатилетний здоровяк Сашка Леонтьев пришел домой навеселе. Он шоферил на Чуйском тракте, с утра
до ночи крутил баранку здоровенного «ЗИЛа» с прицепом. Последнее время возил строевой лес с Горного Алтая
в Бийск. Ну и, само собой, если случался редкий выходной, святое дело — тяпнуть грамм сто. Но ста граммами
ни он, ни кто-то другой из его деревенских приятелей не ограничивались. Да все и знали, что белобрысому Сашке
бутылку белой выпить — что стакан воды — ни в одном глазу. «Белобросым» это его так, по-свойски, за глаза
называли, потому что волосы у него были белые, как лен, и глаза ярко-голубые. Блондин, одним словом. А
прибавьте к этому его рослость, мускулистость да косую сажень в плечах — красавец-богатырь! Но в сибирской
деревне мужскую красоту замечают разве что девчата да бабы, а свой брат — мужики совсем по другим качествам
друг друга оценивают: чтоб надежный был, подсобил в трудный момент, да чтоб руки росли откуда надо, а не из
одного места, да чтоб смекалка была, голова кумекала, что к чему. Сашка такой и был, потому его уважали
односельчане и дружбой с ним гордились.
Да и сам Сашка не задумывался о своей внешности, вертел баранку, вертелся дома по хозяйству, как и все
мужики. Женился рано, уже двое белокурых, в отца, пацанов-помощников подрастали. Дом крестовый построил,
большой, деревянный, лес на дом сам в тайге на белках готовил — кедрач, бревнышко к бревнышку. От солнца
бревна забронзовели, так и кажется, тронь — зазвенят. Наличники резные, в белую с голубым краску, веранда
огромная, кругом застекленная. Дом-игрушечка весело стоит на горочке, на самом берегу Катуни, обзор из его
окон и с веранды — на все четыре стороны, как на корабле, плывущем в жизненном океане под парусами —
белыми шторами, что пузырятся в окнах, по-летнему широко распахнутых. И хозяйство справное — полный
набор: корова, теленок, свиньи, утки, куры, кролики. Сад-огород в реку упирается. Уработаешься и тут же — ныр
в ледяную Катунь — и как заново родился: свеженький, бодренький, сильный, готовый хоть быка завалить.
Так оно в тот день и вышло. Придя домой под сильным хмельком, Сашка плюхнулся на старенький диванкровать
в летнем домике-времянке и крепко заснул. Разбудил его истошный крик жены:
— Тошнешеньки! Саша, Саша! Помоги-и-и! Вот пристал-то, не отобьюсь, — испуганно вопила она
пронзительным своим высоким голосом.
Сашка, как был в одних семейных трусах до колен, пулей, будто и не пил, кинулся к воротам, с той стороны
которых кричала Татьяна, пытаясь отбиться от кого-то ведром.
— Ах ты, падла! Я те, сволочь, покажу, как к моей бабе приставать! — и вмазал с размаху и с бегу в чейто
широкий лоб. Так что пальцы, яростно сжатые в кулак, хрустнули.
Тот, кому Сашка так круто влепил, помотал головой и слегка попятился, но крепко стоял на ногах. Сашку
это удивило и еще больше разозлило. Обычно валились с ног от одного его удара. Не было еще такого, кто бы
устоял против его кулака.
— Ты кто такой? Откуда взялся тут? Сильней меня, что ли? А! Поглядим! Получи! — и с этими словами
он шарахнул этому кому-то в лоб еще раз и с еще большей силой.
Незваный гость, получив второй удар в лоб, издал какой-то нечеловеческий, глухой, мычащий звук и пал
на колени.
— Хо! — удовлетворенно выдохнул хозяин, согнутым указательным пальцем отер пот со лба, от души
сплюнул и, погрозив кулаком обидчику своей жены, добавил: — Появись тут еще раз — замертво уложу! — и
быстро пробежал назад мимо жены, стоявшей в ограде, бросив на ходу: — Кто такой-то? Пошто приставал?
Говорю: не крути хвостом — и кобелей не будет!
— Да какой кобель-то? — растерянно разведя руки, прокричала Татьяна, еще не успокоившая дрожь после
случившегося. — Бык это Колькин, а не мужик никакой!
Стр.1
Но Сашка уже не слышал жениных слов. Он опять упал с размаху на диван и тут же крепко и сладко
провалился в сон…
У ворот стоял здоровенный красно-белый бык, тупо уставившись перед собой и широко расставив
передние ноги. Его, посмеиваясь, охая и ахая, обступали трое стариков-соседей, что сидели на лавочке у дома
напротив. Побаиваясь подойти поближе к быку, они подшучивали:
— Ну чо, досталось тебе, сердешный? А так-то — не кидайся на людей, дело-то соседское…
— Вишь, как Сашка-то быстро твой норов остудил. То-то!
— Чо он бодаться-то надумал? Не пойму. Сроду такого не было. Подойдет, как с ведром выйду, пугну, он
себе и отойдет, а тут — кинулся! Поди с жары одурел. Жарища-то! Печет несусветно… — жаловалась соседям
Татьяна, уже пришедшая в себя и деловито через забор, не выходя за калитку, пытавшаяся хворостиной стегануть
обидчика. — Пошел! Пошел отсюда, Мальчик! Иди себе, пасись, а то зададим тебе…
Проспавшись, Сашка встал поздним вечером. Сполоснулся ледяной водой у колонки и сел ужинать в той
же времянке. Ожидая, пока жена наливала горячие щи, миролюбиво спросил:
— Чо за мужик-то давеча был? — потряс головой, стряхивая капельки воды с волос и растирая сбитые
казанки пальцев правой руки, с каким-то даже уважением в голосе добавил: — Крепкий оказался, однако.
— Да те заблазнило, што ли? Мужик, мужик… Да не мужик, а бык это был, Мальчик! — хохотнула Татьяна.
— Бы-ы-к? — ошарашено протянул Сашка. — Ничё себе!
ФЕНЯ-ПОДЕНЩИЦА
Сентябрь выдался по-летнему солнечным и теплым. Утреннее солнышко, весело выпрыгнув из-за
розоватых вершин гор, ласково пригревало деревья, сменившие ярко-зеленый наряд на бронзово-желтый,
золотистый и багряный.
Феня Ардышева, маленькая сухонькая женщина, быстро шла вдоль пыльной улицы своей шаркающей,
какой-то падающей походкой, волоча за ручонку худенького, бледненького своего сынишку. Она вся подавалась
вперед, вытянув шею и опустив голову, сильно ссутулившись. Казалось, она едва успевает переставлять ноги,
чтобы поддержать себя и не ткнуться носом в землю. От туго завязанного вокруг шеи платка щечки, порозовевшие
от утренней бодрящей свежести, выпирали, делая ее похожей на тряпичную куклу. Это сходство усиливало
добродушное, как бы всем согласное услужить выражение лица с очень курносым носом и глубоко посаженными
глазами без ресниц. Она по-детски шмыгала и в разговоре постоянно кивала головой, как бы загодя
беспрекословно соглашаясь со всем, что услышит от собеседника. Сама говорила мало, тихо и скороговоркой.
Она была поденщица: помогала односельчанам сажать-копать картошку, полоть грядки, мыть полы и окна,
рубить капусту, которую люди солили огромными кадками. Иногда ее приглашали на покос грести или копнить
сено. Ни от какой работы не отказывалась трудолюбивая Феня. За работу с ней чаще всего расплачивались
продуктами — той же картошкой, морковкой, свеклой. Давали и деньги, одежду, обувь. От тех, у кого было
хорошее, справное хозяйство со скотиной, перепадали ей и небольшие куски мяса, молоко и даже сметана и
домашнее масло. Тем и жила. Нередко, когда Феня проходила мимо, ее зазывали в тот или иной дом и из
милосердия кормили и давали с собой продукты. Она их складывала в фартук, подтыкала его концы у пояса и с
благодарностью уходила, приговаривая, мол, ежели помощь какая понадобится по хозяйству, дайте знать —
приду. Несколько зажиточных домов, в которых Феня прибывала в сезонных работницах, охотно ее приглашали.
Ей доверяли, могли одну без присмотра при хозяйстве оставить, потому что была она не только трудолюбива, но
и очень старательна, аккуратна, добросовестна и совестлива. Ломаной копейки ни у кого без спроса не взяла. О
добропорядочности Фениной все село было наслышано. На деревне, даже такой большой, как Майма — есть
такой райцентр в Горном Алтае — о людях, приходящих в дома во временные работники, все было известно. Если
уж копала картошку, то всегда чисто, до последней маленькой картофелины все выберет. И сорняки повыдергает,
особенно донимавшие всех пырей, осот и вьюнок с длиннющими белыми корнями-веревками. Все сложит в
кучки, а потом вынесет за ворота, на помойку. Работала споро и почти без отдыха, мурлыча тихонечко песни.
Феня и сейчас торопилась на поденку, копать картошку к Леонтьевым. Хозяйка, Елизавета Григорьевна,
пригласила Феню на осень еще с весны, когда та помогала эту самую картошку сажать. Хозяин-геолог весной и
летом домой только изредка наведывался, бывая в экспедициях. Жена его, миловидная, добрая и ласковая
женщина с двумя детьми-школьниками, сыном и дочкой, сама управлялась с большим хозяйством. Огород в
двадцать пять соток, с картошкой, капустой, подсолнухами, кукурузой и другой огородной мелочью, две коровы,
два теленка, два поросенка, куры, утки — все это в одни, Елизаветы Григорьевны, руки. Дети помогали, но они
учились в школе, дома добросовестно сидели за уроками. Учились хорошо, потому что родителями нацелены
были на непременное высшее образование, на учебу в столичных городах. Сама хозяйка, не отличавшаяся
крепким здоровьем, еще и работала контролером и техничкой в клубе, крутилась, как белка в колесе, поесть
некогда, все на ходу. Да еще большой новый дом, недостроенный. Феня уважала и любила эту хозяйку за ее
простоту, за порядок в доме, за сердечность и радушие, с которыми принимала та людей. За то, что не скупилась
Стр.2
она в расчете с поденщицей: и деньгами даст, и продуктами. Не одной картошки даст, но и всякой огородной
мелочи, еще и молочка, маслица, яиц, постряпушек разных с клубникой, ревенем, рыбой. И кормились все дни
работы у нее хорошо; сыночку Фениному, Сереже, хозяйка ставила бидончик с молоком, чтобы, как захочет, сам
попил. И всякий раз, как где на улице увидит Феню, позовет, заходи, мол, в гости, и от души накормит, и гостинцев
с собой щедро положит. Феня с большой охотой работала у Леонтьевых, всю душу выкладывала в нехитром своем
труде ради такой-то хозяйки.
— Давай, давай, не плетись, пошевеливай ножонками-то, — поворачиваясь к шестилетнему сынишке,
которого она тянула за руку, ворчливо повторяла Феня. — А то тетя уйдет на работу и останемся без дела и еды.
Мальчик трусцой прибавлял шагу, выравниваясь с матерью, шаркал и загребал дорожную пыль кирзовыми
детскими сапожками, которые отдала ему по весне Елизавета Григорьевна, и канючил:
— Хочу-у пи-и-ить, пи-ить хочу…
— Счас у тети Лизы напьешься. Она тебе молочка даст с пирожком. Иди, Христа ради, шибче, перебирай
ножонками-то, вона уж дом ихний показался, вишь, где сруб-то новый, уж совсем дошли, чуть осталось…
Феня перебросила с одного на другое плечо небольшой узелок, сменила руку и повела мальчонку справа
от себя, повернувшись к нему, наказывала:
— Ты, Серенька, веди себя хорошо, не капризничай, меня от делов не отрывай, сядь себе рядышком да
поигрывай. Счас тебя добрая тетя и напоит, и накормит. Ты, смотри мне, никуда не лезь, не озорничай. Понял?
— По-нял, — нехотя протянул мальчик, не поднимая понуро опущенной головы, как будто что-то с
безразличием разглядывал на земле у своих ног.
Феня со дня рождения мальчонки была с ним неразлучна, везде таскала за собой. И все эти годы она
квартировала у многодетных, едва сводивших концы с концами Чечулиных. Поговаривали, что она им даже
дальней родней приходится. Так ли это — точно не знал никто. Феня появилась у них уже будучи беременной.
Стала вроде как кухаркой. На кухне, у растопленной ею печки, рано по утрам она месила тесто и острый, круглый
ее живот, туго обтянутый фартуком, ложился на край столешницы. Иногда она присаживалась тут же на лавку и,
обхватив живот руками, спрашивала у старухи, хозяйкиной матери:
«Баба Катя, чево это он так толкается? Когда шибко шебуршится — парень или девка будет?»
«У тебя пузо востренькое, аккуратное к пупку — мальчонка будет. Девочки — они больше в бока идут»,
— пророчествовала старушка.
Так и вышло: родился мальчик, хотя Фене больше хотелось девочку — будет на кого в старости опереться.
Дочка-то, она всегда ближе к матери, а сын женился — ощенился, говорят в народе, под женину дудку плясать
станет и мать забудет. Придется на старости лет одной век коротать.
Из больницы Феня принесла новорожденного в большом клетчатом полушалке, перекинутом через плечо.
Быстро перебирая спицами — зимами она больше вязала — качала его, зацепив ногой веревку, привязанную к
подвешенной к потолку на огромном крюке зыбке, сплетенной из ивовых прутьев хозяином. Когда младенцу не
стало хватать грудного молока, делала ему жамки из черного хлеба, завернутого в марлечку, или пережеванного
с хлебом соленого свиного сала. А по весне опять пошла на поденку, на огороды, вместе с сынком, уютно спавшим
все в том же платке-колыбельке перед материнской грудью. Так и рос малец.
Замуж Феня не выходила. Мальчонку прижила она, как говорили всеведущие люди, от Вани-Свища. Был
такой в Майме — Ваня-Свищ. Смирный и работящий. Вроде не дурак, и умным не назовешь. Подрабатывал в
конюшне, в летнюю пору на покосы к людям нанимался: копны на лошадях возил. По деревне любил гарцевать
галопом на коне без седла. Мальчишки свистели ему вслед и кидались камнями. У него, видно, нервное какое
заболевание было — не выносил он свиста, потому его и прозвали Ваня-Свищ. Зная это, озорные пацаны,
наоборот, старались подбежать к нему поближе да погромче свистнуть. И Ваня взмывался. Он подстегивал
лошадь и с матерками гнался за мальчишками, норовя стегануть их длиннющим бичом, сплетенным из крепких
сыромятных ремней, но те шустро разбегались и прятались, кто куда, чтобы затем снова мчаться вслед за Иваном
и громко свистеть. Иногда они изматывали бедного Ваню до того, что он падал с лошади и бился в судорогах с
пеной у рта, корчась в пыли и вгрызаясь в землю. Взрослые очевидцы стыдили пацанов, грозили, что пожалуются
за такое издевательство над человеком родителям и школьным учителям. Разжимали Ване намертво сцепленные
челюсти ножом с крепким лезвием, вытягивали язык, чтобы тот не запал и не задушил беднягу. Поднимали Ваню,
обливали холодной водой из колонки, отпаивали молоком, укладывали у себя во времянке отдохнуть, прийти в
себя, а то и баню для него топили, кормили-поили…
Пришли. Феня постучала в калитку, негромко крикнула:
— Здрасьте, Лизавета Григорьевна, не припозднились мы?
На стук и звук чужого голоса глухо заворчала и залаяла собака.
— Собака-то далеко? Не тяпнет?
— На цепи он привязан. Не достанет. Пошел, Дозор, пошел, видишь, ребенок с мамой пришел, хватит уж
ворчать-то, — загоняя в будку черного большого пса с белой мордой, приговаривала хозяйка. — Здравствуй,
Феня, проходите, как раз вовремя, я вам ишницу пожарила, завтракайте, а я быстренько коров провожу. Сами тут
Стр.3