Ким БАЛКОВ
ПОСЕЛЬЕ
Байкальские сюжеты
СЕРЕБРЯНЫЙ ИЗЮБР
Не спалось. Вышел на крыльцо, стал вглядываться в темный, зависший над землей, холодный и
влажный мрак ночи, но ничего не мог разглядеть. И тогда сел на нижнюю приступку крыльца и, опустив на
грудь голову, закрыл глаза. И тут на меня привычно накатила дрема, но не та, которая клонит ко сну, а та, что
норовит взбодрить и малую жилочку. Только не так, чтобы помешать дреме, теперь уже сделавшейся сладкой,
а вместе томительной, как если бы я, однажды утратив дорогое сердцу, снова обрел потерянное. Впрочем,
ненадолго. И я знал про это, потому и мучило меня даже сладостное томление. Я спешил, оттеснив все,
мешающее мне, из моей души навстречу с потерянным, тогда и открыл глаза и, вытянув шею, стал пристально
вглядываться в ночную глыбь, и скоро где-то на самом дне увидел мелькающие человеческие тени. А среди
них и ту, дорогую моему сердцу. Внешне она была ничем не отличаема от других теней, так же легка и
подвержена колебанию, коль скоро ветер усиливался. Она едва удерживалась, чтобы не стронуться с места и
не раствориться во мраке. Я старался помочь ей. И, кажется, мне это удалось. Во всяком случае, я
почувствовал, как сила, все еще удерживающая в моем теле жизнь, словно бы растворилась в пространстве и
ослабила ветер, дующий с Байкала. Его самого я теперь не видел, хотя он лежал у меня под боком, но слышал,
как он лениво, как бы даже с неохотой плескался. Наверное, на него тоже навалилась дрема, сходная с моей.
Может статься, и ему, священному сибирскому морю, привиделась дорогая тень, и он хотел бы дотянуться до
нее зелеными гребнями волн? Но так же, как и я, не в состоянии был сделать это.
— Сын… — шепчу я. — Что же ты не подойдешь ко мне? Ведь я знаю, это ты… ты…
Померещилось иль впрямь я услышал мягкий и грустный, а вместе как бы даже ободряющий голос
моего сына, покинувшего земную обитель. Странно только, я и теперь, по прошествии времени, не смог бы
сказать, о чем говорил сын.
А в воздухе ощущалась напряженность, притягивание к чему-то дальнему, человеческому разуму
неподвластному. Я чувствовал эту напряженность, скорее, потому, что привык жить не одной земной жизнью,
а еще и другой, созданной моим воображением и как бы тоже существующей. Правда, в ином измерении. Чтото
от той жизни соприкасалось с моими ощущениями, а то и с разумом, и все менялось во мне, правда, не
сильно, но нередко заметно для людей. И тогда они иной раз с грустью говорили:
— Повело человека… Надо думать, не скоро еще вернется на грешную землю.
Да, бывало, я задерживался там, с кем-то встречался. Но, вернувшись на землю, не мог вспомнить и
малости, все вдруг затуманивалось, делалось смутным и неясным, хотя и греющим сердце, привносящим в
него дивный покой. Вернувшись, я ни о чем никому не рассказывал, понимал: стоило заговорить о недавно
пережитом, как дивный покой отдалялся. А я чаще всего не хотел этого и потому молчал.
Я не знал: откуда это у меня?.. Но отец сказывал, что от деда. Был тот улигершином, причем не
обычным сказителем, умеющим виртуозно обращаться со словами, а и придавать им неземное звучанье. Это
отмечалось людьми, пришедшими под крышу дедовской юрты, чтобы послушать улигершина и насладиться
свободной, ни к чему не привязанной песенной мыслью.
Может, так. А может, и нет. Но и то верно, коль скоро ничего не страгивалось в моей душе, делалось
скучно и одиноко. И я с нетерпением ждал, когда опять поменяется во мне, и я окунусь в иной,
пространственный, ни одним чувством не угаданный, но такой желанный, как если бы я все знал про него,
неземной мир…
Я сидел на крыльце и пытался удержать близ себя светлую тень сына. Какое-то время мне это
удавалось. Но вот тень исчезла, и тьма навалилась на меня, тяжелая и угрюмоватая. Я ощущал ее тягучесть и
вязкость, и мне хотелось выть. Но я сдерживал себя, знал, это не поможет. А потом услышал в ближнем
отдалении от моего дома легкое похрустывание сухого молодого подлеска (дождя не было уже дней десять),
обильно заполонившего сосновую рощу, и насторожился.
Нет, я никого не боялся. Волчьи стаи уже давно покинули ближние окрестности и перебрались в
обширные тункинские степи. Туда же подались и одичавшие собаки, тоже сбившись в стаи. А лихой человек,
нечаянно забредший в наше поселье, в котором осталось всего два жилых дома, мне не страшен, наверное,
потому, что и брать-то у меня нечего, разве что пару-другую книжек да старую печатную машинку…
Стр.1
Я сидел на крыльце и прислушивался к тому, что происходило на земле ли, в воздухе ли, но ничего не
мог уловить, а голос сына все отдалялся, пока не превратился в тихий, едва колеблющий воздух, уже и не
всегда отмечаемый мною шепот, сходный с шепотом березок. Они заглядывали в окна моего дома, и я часто
принимал их совсем не за то, что они есть на самом деле. А иначе почему бы вдруг начинал говорить с ними?
Я взваливал на себя их озабоченность и успокаивал, коль скоро сильный верховик обламывал ветки, и они
падали к моим ногам, дрожащие...
Я сидел на крыльце, задумавшись, и тут почувствовал на плече чью-то теплую руку. Отвлекшись от
мыслей, увидел перед собой моего соседа, парня лет двадцати. И не удивился и как бы даже с облегчением (а
и впрямь на сердце у меня уже не так щемило) спросил:
— Ты чего, Коля? Не спится?
— Не спится, — согласился он, а потом присел рядом со мной, какое-то время молчал и только вздыхал
непривычно тягостно.
— Что-то случилось?
— Пока еще нет, но может случиться, когда заледенеют забереги и заштормит море.
Я догадался, что происходит с Колей. На берегу промеж камней пробилась маленькая березка, ее не
сразу и разглядишь, зато поудивляешься, коль скоро заметишь ее, и спросишь у себя: «Как же она тут живет,
среди камней, в голимом одиночестве, вдали от сородичей, омываемая морской волной?..»
Про это никто не знал. Не знали и мы с Колей. И часто, перейдя железную дорогу, именуемую
«кругобайкалкой», когда сибирское море наливалось свинцовой тяжестью, готовой раздавить и не хрупкое
суденышко, мы с напряженным вниманием следили, как среброволосые волны накатывали на камни, промеж
которых выросла березка. Все происходило так, как и в прошлом году, и в позапрошлом. Березку срывало с
места и уносило в море. «Господи, — думали мы с Колей, — отчего так все получается, обидно для живой
природы, больше того, безжалостно по отношению к ней? Ну что стоит Вседержителю мира помочь слабой
березке, коль она сама неспособна сладить с ветром?..»
А может, мы с Колей чего-то тут не понимали? Может, и так… Стоило Байкалу обломать лед, а потом
растопить его, как тут же на берегу, промеж рыжих замшелых камней, появлялась все такая же маленькая и
трепетная березка.
— А что если перенести ее к дому?.. — неуверенно говорил Коля, почесывая макушку, свободную от
лохматых желтых волос.
— Ну что ты! — чуть ли не с досадой отвечал я. — Зачем?.. Тогда нам некого станет встречать, когда
сойдет байкальский лед. Разве что диких туристов?..
Туристов Коля на дух не переносил и потому поморщился. Я, освободившись от прежнего душевного
напряжения, улыбнулся, искоса поглядывая на Колю.
Поселок, в котором мы с ним живем, назывался Пыловкой. В нем от прежних благополучных лет
осталось, как я уже говорил, два старых дома. Они были поставлены в начале прошлого века, когда строилась
кругобайкальская железная дорога с множеством пробитых в скалах тоннелей. В свое время ее называли
шестым чудом света.
Коля в большом четырехквартирном доме занимал две комнаты, а я обитал в высоком, под крутой
крышей, крашенном в темно-коричневый цвет домике, стоящем на высоком каменном фундаменте по правую
сторону от горного ручья, в изножье высоченного гольца. На его голой вершине, совсем по Лермонтову, росла
сосна. Домик, надо думать, прежде принадлежал смотрителю дороги. Когда я поселился в нем, нашел немало
предметов, без которых не обойтись смотрителю. Больше всего мне понравился дорожный керосиновый
фонарь, вполне сносно освещающий ближнее ночное пространство, а еще по душе пришлась железная
лопаточка на длинном блестящем деревянном черенке. Ею смотритель, судя по всему, простукивал рельсы и
подгребал к ним песок. А я нынче использую ее вместо палки, когда брожу по берегу Байкала.
Мы сидели на крыльце и молчали. Впрочем, иной раз Коля, вдруг забеспокоившись, ронял тихо:
— Студено на сердце, как если бы вещало про что-то…
«Про что же?..» — спросил бы я, когда бы подчинялся себе. Но я уже не подчинялся себе, а чему-то
другому, зависшему в воздухе, снова обретшем чуть только ослабшее напряжение. Я чувствовал зависимость
от нездешних сил, вполне приятных и как бы даже убаюкивающих меня и успокаивающих душевную
растолканность. Мне бы теперь подняться и стряхнуть с себя накатившее наваждение, но я не могу этого
сделать, что-то мешает…
Не знаю, долго ли еще я сидел бы, неестественно напрягши спину, если бы густая неподвижная тьма,
зависшая над землей, вдруг не раскололась, пропуская ослепительно яркий свет. «Что это?..» — не столько со
страхом, сколько с недоумением подумал я и ощутил горячее прикосновение Колиной руки. Рука дрожала,
длинные жесткие пальцы, не переставая, бегали по моему плечу. А скоро я и сам почувствовал себя не в своей
тарелке, когда Коля прошептал:
— А на вершине скалы близ сосны стоит кто-то большой и дивно белый, задрав ветвистую голову. Кто
это?
— Не знаю, — негромко сказал я. — Вроде бы, изюбр.
— Серебряный, что ли?..
Мне ничего не оставалось, как обронить устало слова-камушки:
— А почему бы и нет?..
Стр.2
Только теперь, пребывая во власти нездешней силы, я увидел столб ослепительно яркого света,
падающего со скалы, на вершине которой стоял серебряный изюбр. Свет едва ли не обжигал глаза, был горяч,
а вместе с тем трепетно слаб. Да, да, слаб!
Я заволновался. Мне сделалось жаль, что белый столб, кинжально проткнувший густую вязкую тьму,
скоро исчезнет, и я больше не увижу его и не узнаю, почему серебряный изюбр появился на нашей скале.
Должно быть, спустился с небесных пастбищ, чтобы полюбоваться священным сибирским морем, которое в
нынешнее лето похорошело, приобрело новину, смутно сознаваемую человеческим разумом, как бы сделало
усилие явить миру истинную свою красоту. Ее невозможно охватить взглядом всю, только и коснешься ее,
коль скоро обратишь внимание на то, как дивно колеблются волны, накатывая на берег и раскидывая пенное
кружево. Но и этого вполне хватает человеку, чтобы открылось ему что-то несвычное, сладостно томящее…
И он надолго сохранит в своем сердце чувство прикосновения к чуду, о котором многие и не догадываются
даже…
Когда свет, падающий со скалы, сделался не так обжигающ, я перестал щуриться и пристально, не
мигая, смотрел на серебряного изюбра. А тот, чуть отодвинувшись от сосны, глядел в сторону Байкала, и
можно было заметить в его неподвижных зеленовато-серых глазах слабое сияние, как если бы рожденное
утренней зарей да так и сохранившееся в них.
Я смотрел на изюбра, явно принадлежащего не здешнему миру, и спрашивал: «Зачем же ты пришел к
нам?.. Иль что-то сдвинулось в тебе, и ты вспомнил о своих земных корнях? Ведь не всегда же ты гулял на
небесных пастбищах?..»
Изюбр, кажется, заметил мой интерес к нему и чуть повернул ветвистую голову в мою сторону и
тихонько тряхнул ею, точно хотел что-то обозначить. Но в это время белый столб света стал уменьшаться, а
потом и вовсе пропал в густой тьме, зависшей над землей. Скоро и Байкал зашевелился, загудел, заухал, и
тяжелые водяные валы спокойно, с какой-то даже домовитостью накатили на крутой каменистый берег.
А я все не страгивался с места, хотя у меня затекли ноги. И Коля тоже замер в ожидании еще чего-то,
способного поразить воображение. Даже в сгустившейся тьме, впрочем, уже мало-помалу раздираемой на
востоке накатывающими утренними лучами, я разглядел смущение в больших темно-синих глазах Коли и
похлопал его по плечу, словно бы желая успокоить. Он так и принял это и несвязно, волнуясь, перебегая с
одного на другое, заговорил про то, что ему привиделось нынче.
— Как же теперь?.. — трудно подбирая слова, произнес он, стараясь не глядеть на меня. — На душе у
меня творится такое, а не скажешь про это никому. Не поверят. Подымут на смех…
— И не надо никому говорить, — легко сказал я. — Про это будем знать только мы.
Коля вздохнул, чуть погодя почти весело сказал:
— А и ладно!
Коля закончил строительный техникум, но, кажется, и года не проработал на строительстве, не
понравилось там: сплошной мат с утра до ночи… Взвоешь от тоски! И Коля, с детства полюбивший тишину,
что уж тут таиться, выл по ночам. А однажды сказал отцу, что не пойдет больше не стройку… В ту пору
Колины родители обзавелись коровой с телком и готовились перегнать скотину в Пылевку, где и трава
получше, и море рядом. К тому ж, крыша над головой есть для того, кто станет жить там. Бабушка умерла
еще в прошлом году, и квартира пустовала… Но вот вопрос: кто же будет следить за скотиной? Отцу с
матерью нельзя, они работали в райцентре, а девчонкам не поручишь такое важное дело. Странно, когда
покупали корову, не думали об этом, а вот теперь…
— Я поеду в Пылевку, — сказал Коля. — Управлюсь с хозяйством. Не впервой!
Родители с удивлением посмотрели на Колю: что, значит, не впервой? Где он успел поднатореть в
крестьянском деле? Не упомнят что-то… Однако спорить не стали.
— Пущай так и будет, — сказал отец. — Да и недалеко тут, верст двадцать. На «матани» доедешь за
полчаса. Будем с матерью навещать тебя, подсоблять…
Первое время Коля робко тянулся к коровьим сосцам, часто ронял молочное ведро. Но со временем
привык, и корова уже не брыкалась, спокойно подпускала его к себе.
Было это, вроде бы, не так давно, но мне кажется, что мы с Колей уже много лет живем бок о бок и
знаем друг о друге едва ли не все… Впрочем, можно ли знать о человеке все? Это так мнится иному, что он
все знает про своего соседа. А только увидев его возле хрустально чистого горного ручья, склонившегося над
ним и что-то пристально разглядывающего на самом дне, удивится ему, как я удивился Коле, застав его возле
ручья… Спросил, помедлив:
— Ты чего?..
Коля с трудом оторвал взгляд от ярко-синего течения, помедлив, как если бы решал, стоит ли говорить,
нет ли, сказал с легким смущением в чуть дрогнувшем голосе:
— А я и сам не знаю… Померещилось, будто бы там, на донышке, живет кто-то малой вовсе, должно
быть, еще и про себя не знающий. Сидит на донном камушке, раскачиваемый быстро бегущей водой, и не
боится, что снесет его. А я гляжу на человечка со вниманием, и у меня рождается чувство, что я встречался с
ним раньше, только потом запамятовал… Кто бы это был, а?..
Коля не боялся, что я посмеюсь над ним, скажу обидное. Знал, что я иной раз, влекомый невесть какой
силой, но только не той, нечистой, а вполне нормальной, уважительно относящейся к человеку, встану, хотя
и маяла непогодь, на лесную тропу и пойду невесть куда, про себя думая, что там, в глубине леса, кто-то уже
Стр.3