Александр РОДИОНОВ
КНЯЗЬ-РАБ
Роман
* * *
У парадного крыльца гагаринских палат на Троицком мысу негде было и одинокому коню приткнуться
— густым веером сходились к губернаторскому жилью крытые грубой пестрядью повозки, обитые сукном и
бархатом санки на тонких легких полозьях, простецкие тальниковые кошевки, будто скорлупки ореховые,
прибитые к крыльцу ветром, теснились по оторочке большого скопления людей и лошадей.
С утра еще, едва закончилась заутреня, и люди стали выходить из храмов, посыпался на простоволосые
головы медноденежный дождь. Слуги гагаринские метали монетную мелочь с папертей налево и направо.
Кабаки по всему городу и все базарные кружала спозаранку были полны пирующей голью — как же не
пировать — князю Матвею Петровичу день ангела!
И как водилось, и как водится во все времена, поздравить начальствующую персону спешили
разночинные подчиненные, спеша и толкаясь еще перед крыльцом, держа на уме — как бы не опередил кто,
званьем поменьше.
Череда желающих изъявить радость растянулась почти на весь день.
Ранний вечер застилал ровным пологом Тобольск, снежок молодой невесомо покрывал округу, и
чуткому уху было радостно слышать его похрустыванье и под копытами коней, и под красным сапогом
всякого поздравляльщика, поспешающего в хоромы, где пылали густопламенно канделябры. Окна, поигрывая
отблесками свечного огня, издалека возвещали — торжество в доме. День Матвея-мытаря! Матвея светПетровича
день!
Братья Некрасовы, никуда не отлучавшиеся с раннего утра, не успевали принимать подарки, сваливали
на огромный длиннющий стол и меха, и какие-то коробки, малые сундучки, предъявленные уже очам
именинника. Сам князь восседал в красном углу гостевых хором, разогретый по маковку красным словом
обильноречивых гостей. Сегодня всякий мог принародно и открыто протянуть Гагарину коробку с золотом
китайским либо снизку соболей. Никто нынче не вякнет оторопело, подавится всякий словом «подкуп» и
произнесет радостно: «Прими, князь, и наш фамильный поминок именинный...»
Матвей Петрович при каждом новом поздравлении вставал, выслушивал похвальные здравицы,
прижимал ко рту край кубка и мочил губы в вине. Он уже и к обеду притомился, но держался стойко — еще
ждал гостей, хотя отметились уже и купцы тобольские и даже от Демидова слова приветные пощекотали
тщеславие губернаторское. Дошло-таки до заводчика, что он без гагаринского слова в Сибири не развернется,
ходу без княжеской воли ему не будет. Именинник запотело купался в словесных яствах и напоминал
распорядителю застолья Крупенникову, чтоб не оставляли вниманием гостей, чтоб несли с поварни все, что
полагалось на таком размашистом торжестве. И дворовые несли без устали жареное, пареное, квашеное,
соленое и томленое, поновлялись опорожненные чарки, подрастали горки винограда, персиков и хурмы —
бухарские торговцы расстарались, тряхнули свои камышовые корзины и напомнили о себе самому
начальному человеку в Сибири. Тюбетеечный островок был почти не виден в колыханье лохматых голов
кипевшего застолья. Бухарцы озирались и цокали языком: где бы они увидели столько именитых сибирских
людей, где бы увидели сиянье немецкой посуды, доставленной из непонятного и далекого Архангельска
расторопными тюменцами, где бы еще отведали они вовсе незнакомого немецкого питья, кабы не такой день
именинный!
Князь не на каждую здравицу отвечал, и когда уже плотно-плотно просторные покои были набиты
гостями, когда уже казачий голова Василий Чередов, поспевший к празднованью, отговорил свое о новой
иртышской крепости, готов был Гагарин покинуть застолье. Но едва он встал и окинул усталым взглядом
захмелевших гостей, как раздался в прихожей громкий шум — ввалилась новая толпа поздравителей.
Оказалось, это припозднились в дороге люди из свиты митрополита Феодора, уходившего с крестной
миссией в Обдорскую землю на все лето. И с ними подоспел дворянин Шокуров из Кунгура. Он и выступил
впереди всех припоздавших, держа перед собой каменную икону:
— Свет наш, князь! Матвей Петрович! Низко кланяюсь тебе, имени твоему от всего кунгурского
народа. И прими в дар, не обессудь нас за нашу скудость, образ ангела твоего — апостола и святителя Матфея.
Полгода монах наш кунгурский над этой шиферной доской, над образом святым спины не разгибал. Ангела
хранителя, тебе, наша светлость! Ангела, Матвей Петрович, и многия лета!
Гагарин принял икону, поцеловал сперва холодную шиферную лешадь*
там, где из-под каменных
складок хламиды святого виднелись его ступни, а затем облобызал и дарителя — больно уж необычен был
кунгурский поминок. Обнимая кунгурца, заметил Гагарин и подоспевшего мазепинца Новицкого и тут же,
еще не отпустив из объятий Шокурова, спросил:
Стр.1
— Да где сам митрополит? Не занедужил ли?
— Немочен. Немочен, — зачастил мазепинец. — Тильки шо до Тюмени добрались — там вон и слег.
Но все ж вирши мои в честь именинника одобрил и благословенье свое послал. Дозволишь ли, князь Матвей
Петрович, вирши читать?
Гагарин оглянулся по сторонам, потребовал тишины. Но в самых дальних углах неугомонные рты уже
затягивали песню, и Гагарин благодушно махнул рукой:
— Да уж пьяны все. Какие тут вирши. Ты мне их одному потом читать станешь. Будет час...
— Ну, да позволь же, князь, хоть бы и просторечием тебя повеличать. А тишину мы с дьяконом в
миганье ока наведем.
И вся свита, толпившаяся за Новицким, грянула троекратно:
— Матвею Петровичу! Исполать!..
И когда отгремела под широкими сводами пировальной палаты слава князю, и все вокруг попритихли,
мазепинский полковник Новицкий тряхнул хохлацкой кудрявой головой и опять обратился к Гагарину:
— Все ж дозволь, светлость наша, князь наш, молвить хоть трохи в твое здравие. В день ангела твоего,
в день святого апостола церкви нашей духом проникновенного Матфея прийшла мне на ум радостью
освященная дума — вот как в годы ветхие пийшов Матфей с Копернаума за Господом Иисусом, неся його
свет той чрез земли сирийские, мидийские и ефиопские, тако ж и ты, князь наш светлейший, пийшов за
государем нашим великим. Вспомним, браты, як явився апостолу господь во образе юноши лучезарного, як
вложил йому в руци жезл, абы жезл той був при храме, в коим народ звероподобный, який ховався дотоле
сатанинским умыслом в землях языческих диких, щоб поимел народ той звероподобный душевную светлость.
Да я ж тики шо от того народу! То ж така дикость, шо воны до се поклоняются гусям оловянным и прут на
кострище, прут-несут некие жертвы небу, полагая дьявольски, шо у них будто их идол Торум-Ази свой
будинок на небесах имае... Свет наш Матвей Петрович! Твоим жезлом направляемы, и мы ж споможем
обрести и остякам, и даурам, и якутам не точию телесную, но и душевную белизну...
...Пока длилась эта речь, Матвей Петрович всматривался в образ Святого Матфея на только что
поднесенной ему каменной иконе. На шелковистом рельефе аспидного слойника косой свет свечной
вырисовывал фигуру согбенного старца, облаченного в просторный хитон. И вовсе не жезл держал в руках
святой Матфей, а первоевангельское творение нес он перед собой. Слова горластого мазепинца сотрясали
застольный густой воздух и свечные желто-оранжевые языки. — От содроганья душного пространства
казалось, что одежда на первом евангелисте колышется и сам он вот-вот вышагнет из рамки иконы — вон уж
и правая нога выдалась, нависла над изукрашенным старобуквенной вязью низом иконы, где значилось
кунгурское поименование дарителя. Вот-вот сойдет на сибирскую земную твердь древний еврей, чтобы
проповедовать слово Божие.
Матвей Петрович, отрешившись от словес мазепинца, попристальней вгляделся в то, что кунгурский
камнерезчик изобразил на иконе, и тут же мелькнула мысль: «Да никакой Сирии-Ефиопии на иконе и в
помине нет. Холмы за спиной старца — уральские, а город, что высится вдали, никакой не Капернаум
Галилейский, а совсем уж похож на крепость Верхотурскую. А уж башня, башня главная и вовсе сестра родная
той квадратной башне, что утверждена на солнечной стороне в стене Тобольского кремля. И вот ведь что
устроил резчик каменный, мужик, видать, благоухищренный, совсем не по канону, а со своим умыслом повел
он фигуру Матфея по сибирскому миру, и если уж этот словоточивый мазепинец прав, то это не ангел его,
Матвея Петровича, а он сам, Матвей, бывший мытарь нерчинский и иркуцкий, а ныне апостол Петров
шествует по сибирским весям...»
Отгоняя наваждение, Матвей Петрович вздрогнул и перекрестился при одной только мигом
вспыхнувшей искре — а каков же я апостол, коли сравниваемый со Христом Петр-царь не принимал муки и
не искупал грехов на кресте — ни своих, ни чужих?..
Князь при таком проблеске безответном стал истово креститься. Гости, как эхо, тоже принялись клевать
щепотьми пьяные лбы, не ведая — о чем молится губернатор, от каких дьявольских прелестей открещивается.
...Между тем мазепинец продолжал славить и царя, и князя:
— Жезлом сим чудотворным князь наш по усей Сибирской царской земле отлагает ветхого чоловика,
облекая його, аки ангел Святый Матфей, в новую душевную — во Христову плоть. И тако ж ты, князь Матвей
Петрович, не щадеше души своея в трудах и подвизех, в мразе и в зной, шествуешь по земли, не страшась
устречи с язычником Фульвианом*
...
Матвей Петрович, устав от неутомимо извергающего слова Новицкого, сделал ретивому мазепинцу
усмиряющий знак. Он хорошо знал судьбу апостола Матфея и успокоил говоруна:
— Ну, будя. Будя. Не то уж тебя и поманывает подвергнуть меня мукам фульвиановым, ты уж так
расстарался, что готов меня и в костер засунуть, и в железный ящик вставить да сверху оловом горячим залить.
То испытать токмо ангелу доступно, а мне, рабу Христову, среди вас пировать одна сплошная радость,
большей и не пожелаю. Спаси вас Господи, родные, за все поминки в мою честь, за все слова сердечные.
Подымем кубки. А тебе Новицкий, коли ты слуга царю нашему Петру Лексеичу, как опоздавшему — штраф!
И слуги вручили мазепинцу серебряную бадейку до краев полную хлебным вином тобольской высидки.
* * *
Стр.2
На следующий день, оглядывая из своего главенствующего угла похмеляющихся гостевальщиков,
Гагарин мысленно перебирал — кто приехал, а кого нет. Так: из городков ленских и байкальских нет никого,
и понятно, почему нет. Такое время — бездорожье, ни колесом, ни веслом, а до саней еще морозов ждать.
Потому и нет никого из Енисейского, из Иркуцка, из Нерчи... А так-то самое время Ракитину здесь явиться.
Чай, уж караван гусятниковский он встретил — так и было условлено. Ладно, приедет — деться ему некуда.
Вот где путь уже устоялся — приехали люди. С Иртыша и Матигоров весть послал, будто подарок —
Ямышевскую крепость восстановил в полную меру. Максюков из Кузнецка свою весть дал — ставится
крепость на Оби. И хоть не там, где надо, седлает Обь Максюков — надо бы повыше, повыше, но и то ладно.
И как сговорились все, кто по Иртышу, по Оби служит — все послали в подарок губернатору могильное
золото. «Ну, ин ладно, ну и хорошо...» — хмыкал про себя Гагарин. — «Будет чем государя при встрече
позабавить, но вот что-то московских гостей не видать? Ведь было же каждогодно — в день гагаринских
именин являлся на княжеский порог купчина Евреинов. Ведь я ж его своими заботами взрастил, из
замухрышечного таможенного целовальника иркуцкого в купца гостиной сотни взлелеял! Ан теперь я и не
гож стал? Да нет. Мимо меня ему в Китаи дорог не будет. Отчего ж не приехал? Неужто на Москве так все
прижухло, неужто настолько все замерло там в страхе? А ведь ждут, ждут там беды, она там такой грозой
нависает, что спаси Господи...» — раздумывал Гагарин, помня о тех новостях московских, кои сообщались
ему полушепотом редкими проезжими людьми. И один из последних, кто сдавленно выговаривал слова о
московских делах, был поручик Невельской. Больно спешил поручик в Иркуцк навстречу Гусятникову, но
успел все ж с губернатором перемолвиться. Озираясь — нет ли лишнего уха рядом — Невельской почти
прошипел: «...царевич пропал. Нету и следа царевича ни в Москве, ни в Петербурге... Ищут. Аж в цесарской
земле*
ищут».
Каков Петр в гневе — Гагарин знал. Но пока гнев царев не выхлестнул наружу. Царь смирил его, видно,
утаил, будто пороховой сердечник в запальный шнур спрятал. Спрятал и еще не поднес огня к тому шнуру.
Но все затаились — ждут. Ждут — когда поднесет! И это будет, по всему видно, вовсе не шутовский огонь,
когда расцветают над Петербургом разные инославные фигуры и картины, а царь скалит прокуренные зубы,
и радужные отражения огней потешных сверкают на царских зубах.
Эти раздумья повторной волной накатывали на Гагарина и до тезоименитства и после — чем бы он не
занимался в размеренной ежедневности. Но на сибирскую землю его всякий день возвращали просители,
разного рода и званья челобитчики. И Гагарин стряхивал с себя раздумье о делах московских, сгонял хмарь с
лица и оглядывался окрест — Сибирь свои заботы несла на его губернаторский порог. Вот его подопечный
женатик Замощиков из Иркуцка вдруг вынырнул. И не звал его, не указывал быть в Тобольском, ан — вот он.
Уж какую неделю просит учинить розыск по иркуцкой таможне, по комендантам и целовальникам. И
невдомек ему, дурню прямодумному, что он, Замощиков, для Гагарина — так себе, мелкая сошка, мелкий
барашек, с него много шерсти не снимешь, и чего ради потворствовать такому челядину, когда есть бараны
пошерстистее — коменданты Рупышев да Ракитин... Да и любой город сибирский взять — в каждом по
ракитину посажено. Вон они сколь подарков на именинный стол навалили.
Матвей Петрович на второй день гулянья ненадолго появился в застолье. «Само по себе догуляется»,
— решил он и удалился в свой просторный кабинет в Приказной палате. Первым делом велел Некрасову
позвать челобитчиков из Уктуса. Давно уж, какой день, домогались встречи с ним братья Бабины. Гагарин
знал, о чем они речь поведут. Еще ранней осенью комендант Уктуса Бухвалов в письме губернатору
похвастался — нашел он руду медную богатую! Губернатору такое известие — мед на душу. Будет чем перед
царем козырнуть. И Гагарин распорядился послать удачливому коменданту и кубок серебряный весом фунта
в три, и денег две сотни рублей да еще и вина на три десятки. Но вот Бабины до визгу взъерепенились и
просятся к нему — челом вдарить против Бухвалова.
Слуга впустил братьев к Гагарину. Они переступили порог и замерли, ошарашенно переводя взгляды
то на губернатора, то на стены его кабинета. Они впервые оказались в таких хоромах. Их поразило сверканье
золоченого зерцала перед просторным столом и ковры, пестро распластанные к столу от самого порога. Но
более всего, казалось, они были поражены стенами кабинета, покрытые шелковыми обоями. Золотые и
серебряные цветы будто с неба сыпались, ниспадая от потолка отвесным потоком.
— Ну! Долго рот разевать будете? — дал Гагарин братьям опомниться — куда они пришли. И что здесь
не стены надо разглядывать, а с ним речь держать. Он разрешил братьям сесть.
— Дело ко мне какое? — спросил он, не глядя на Бабиных.
— По руде мы, ваша светлость, — наученно ответил один из них.
— Наслышан. Вы мне вразумительно скажите — что у вас за распря с комендантом?
— Ту руду медную, что Бухвалов объявил своим прииском — мы нашли. — При этих словах Родион
Бабин прижал поярковую шапчонку к груди и несколько раз приударил ею по серому армяку. — Мы
приискали. Мы... А он...
— А он как на себя взял?
— Так и взял. У нас же выведал, разузнал, а сюда донес да и на всю округу расколоколил — его прииска
руда!
— Как же правду разыскивать? — улыбнулся благодушно Гагарин, будто кот с мышкой поигрывая.
Стр.3