— Где оно? — вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом
вспотевший Семен. <...> На земле у его ног смирной птахой сидела белокурая Устя. <...> Чуял таежный человек, что неладным
случаем занесло к нему в зимовье работничка, и был строг, не доверял в малом. <...> Солнце косым и ярким столбом ломилось в зимовье сквозь волоковое
оконце, и оттого почудилось Семену, что рухнула и лежит наискось зимовья
золотистая от смолья матица. <...> Выходит, ум у всех одинаково встроен, —
Василий оглянулся на зимовье. <...> Семен нашарил сбоку себя тяжелую,
тусклого олова кружку и, не спуская глаз с Усти, стал глотать остывший чай. <...> Станица уже за спиной — и отпускает печаль, расправляются крылья…
Еще километр, и расступились холмы, заершились камышовые гривы. <...> Здесь, как обычно, начиналось сладкое одиночество: парящая в вышине
птица, проносящиеся дальней трассой машины — вторичные, точечные детали
внешнего мира, который Семка только что покинул. <...> Даже далеко не взрослый
Семка понимает обычность происходящего: слышал, читал…
Не доезжая до озера, Семка спешился. <...> И тарахтящий звук — не выхлопы тракторной
трубы на дальней пашне, это рокотный бубен, под который смуглые танцовщицы
ублажают падишаха, не смея поднять на него своих продолговатых, похожих на
маленькие сабли, глаз…
Вдоволь насмотревшись, Семка отвязал удочку, разделся, вынул из сумки
газету и темные очки. <...> — Ну, хватит, стрельчата!.. — сказал Семка ласково, но требовательно,
тоном отдохнувшего мужа, которому пора заняться государственными делами. <...> В результате неполной
информации и недостоверных слухов репутация лужи охарактеризовалось емким
названием: Змеиное озеро. <...> Все знали, что в кузове этой машины всегда присутствует спортивный
мат — в качестве мягкого сиденья для пассажиров, которых, правда, физрук,
опасаясь автоинспекции, в отличие от овощей, фруктов и садового инвентаря,
мог подбросить только до пересечения проселочной дороги с автомагистралью. <...> Физрук,
демонстрируя <...>
Сибирские_огни_№4_2002.pdf
Глеб ПАКУЛОВ
ВЕДЬМИН КЛЮЧ
Таежная быль
Человек в мокрой шинели стоит у зимовья и долго, не мигая, следит за
гуляющей, брошенной настежь дверью. Неловко поймав ее за ременную петлю,
придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.
— Э-эй! — позвал он и чутко прислушался.
Но только ветер налегал на темные громады елей, да летели над головой
тучи, шлепая о землю шумными каплями.
— Есть ли жива душа?! — крикнул человек и, держа топор на отлете, шагнул
в дверной проем.
— Вхо-одь... ежли не дьявол, — сиплым шепотом встретила его темнота.
Пришлый испуганно подобрался.
— Православный я! — хрипит он и зябко вздрагивает.
— Ого-онь... вздуй. Огниво на столе, пошарь, — просит голос и заходится
глухим мокрым кашлем.
Пришлый долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в
оранжевый жарок витком бересты.
— Лучину, лучину вставь! — охает голос.
Ветер, влетая в открытую дверь, рвет пламя с бересты, крутит. Подсвечивая
себе, пришлый огляделся, нашел и вставил лучину в железную рогульку, поджег.
Его качнуло. Он уперся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде
латунно ворохнулось скуластое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый
рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель,
Стр.1
шмякнул ее на скамью. Хлопая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос.
На разделенном тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в ячее
морщин, толчется набрякшая жила.
— Явил милость создатель... Послал человека... Помираю, — задвигал
запавшими губами старик. — Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.
— Ослобоняйся, как на духу, — зажав в кулаках обрывки цепи, тряхнул
головой пришлый.
— Как тебя? — спросил дед.
— Семеном.
— Пусть будя так, — согласился старик. — Слухай.
Семен наклонился, и дед зашептал надсадно, с усилием выпрастывая изо рта
всякое слово.
— Сын у меня, месяц скоро, как в село Витим за харчами подался. Что скажу
— от него не таи, не бери грех на душу... Фарт мне случился, нашел я золото.
Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.
— Где оно? — вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом
вспотевший Семен. — Много?
— Погодь... Ты слухай. Золота много, да беды много. Сыну скажи: не там
копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщете,
валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз, — старик захрипел.
— Какой такой урман-то? — боясь, что дед помрет не договорив, закричал
Семен.
Но старик жил другой заботой.
— Вынь крест... Отхожу, — распорядился он. — Опосля в рубаху чистую
обряди, как след.
Семен расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане
холодный и липкий от пота медный крест, кое-как вправил его меж крючьями
сведенных пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезинка и по
Стр.2
морщине скатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и
погасла. Семен поплевал на обожженную руку, закрутился, нашаривая впотьмах
ушат, пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запекшимися губами.
До утра, сидя перед покойником, скреб напильником, освобождая руки от
железа. Когда толкнул дверь — выйти спрятать цепи, — увидел: слепит солнце
тайгу, стих ветер. Семен прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился,
выглядывая лесину на гроб-колодину.
Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево,
осыпав Семена шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семен,
улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала
мимо зимовья, качая на перекатах волнами-плавниками…
К вечеру вернулся сын старика, широкий рыжебородый мужик в синей
навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семена, он, не
спеша, привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.
— Слава тебе, владыко, добрались! — рыжебородый размашисто
перекрестился, утер лоб. — Устя! — окликнул он. — Торока посымай да разбери
куда что.
Женщина, пришедшая с мужиком, кивнула головой, туго повязанной
черным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг. Мужик,
сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семен посторонился, уступая дорогу, и
рыжебородый, не здороваясь, поднырнул в проем.
— Баба-а! — донеслось изнутри. — Подь сюда, жив-ва!
Устя бочком шмыгнула в дверь, запричитала высоко, монотонно:
— Отмучился-а!.. Отмаялся-а!.. — плеснул из зимовья плач и пропал,
обрубленный тяжко бухнувшей дверью.
Мужик вышел и, хмурясь лицом, протопал к Семену.
— С чего помер-то? — спросил, глядя на ошкуренную полувыдолбленную
Стр.3