-
-
Стр.3
УДК 821.161.1
ББК 84(2)6-4
Л93
Любинский А.
Л93 Виноградники ночи / А. Любинский. — СПб. : Алетейя, 2011. —
248 с.
ISBN 978-5-91419-390-1
Роман «Виноградники ночи» посвящен Иерусалиму — центру мира,
эпицентру непрекращающегося раздора. Рассказ о судьбе вечного
странника, оказавшегося в Иерусалиме начала XXI века, переплетается
с повествованием об Иерусалиме сороковых годов прошлого столетия,
где сталинская империя начинает прибирать к рукам утерянные было
обширные владения царской короны; где «красная» и «белая» церкви,
еврейские подпольщики и секретная служба Британии ведут борьбу за
власть над городом. Автор создает яркие образы Иерусалима и действующих
лиц этой драмы.
Повесть «Фабула» сюжетно и тематически связана с романом: она
рассказывает о юности старшего поколения семьи главного героя, путь
которой тянется от маленького местечка времен Гражданской войны —
через Москву — в Иерусалим.
УДК 821.161.1
ББК 84(2)6-4
© Любинский А., 2011
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2011
© «Алетейя. Историческая книга», 2011
Стр.4
ВИНОГРАДНИКИ НОЧИ
Я заметил ее, когда открывал ворота американцам. Она встала за толстяком
лет шестидесяти с отвисающим животом и в кипе, последним в
образовавшейся толкучке у ворот. Из-за пояса у толстяка торчала рукоять
пистолета, чтобы все знали: он приехал на неделю в свою страну, и
жалким палестинским террористам его не запугать.
Перед тем, как выйти, американцы еще немного повопили, похлопали
друг друга по спинам и плечам, а она стояла со скромным достоинством
и тихо ждала. Наверное, потому я и обратил на нее внимание. Помнится,
в тот день был сильный ветер в Иерусалиме, и она поддерживала
одной рукой широкополую соломенную шляпу, а в другой сжимала разноцветный
китайский зонтик. Она подождала, пока толстяк, проскрипев
«Танк ю», выйдет на улицу, и прошла мимо меня, слегка склонив голову,
раскрыв в полуулыбке красивые полные губы. Тогда я решил, что она
улыбается мне и, как обычно делаю в подобных случаях, вежливо поклонился
в ответ. Но теперь я думаю, что ее улыбка предназначалась не
мне. Просто ей было приятно выйти на улицу, когда жара спала, когда
ветер, предвестник перемены погоды, подбрасывает вверх ветви огромного
клена возле дома и ловит их в невидимую сеть, ерошит листья, и
они посверкивают на свету, а тени стали резкими, удлинились, и все вытягиваются,
вытягиваются, протянулись уже вдоль всей улицы Невиим
и достигли стен Старого города.
Но она не отбрасывала тени! Я это заметил не сразу, но только когда
хасид в черном пиджаке и черной шляпе, тревожно скользивший меж
тенями, чтобы (не дай Бог!) не наступить на них, не обратил на нее никакого
внимания. Была она одета в шелковое платье с накладными плечами
по моде тридцатых годов, но сквозь платье просвечивало не тело,
как должно быть, когда косые лучи солнца летят вдоль тротурара и отмечают,
чего бы ни коснулись, границы ночи и дня — нет, они проникали
ее насквозь и лишь стена бывшей больницы Ротшильда задерживала их
стремительный бег.
Она раскрыла зонтик и неторопливо двинулась по улице. Близился
вечер и раскрытый зонтик выглядел неуместно. Впрочем, возможно, он
предназначался вовсе не для защиты от солнечных лучей, но был предметом
туалета, поскольку образ в шелковом платье и соломенной шляпе
утратил бы без него свою цельность. Мне понравилась эта ее манера
5
Стр.5
идти, никого не задевая. Я подумал, как это замечательно, быть в толпе,
но как бы вне ее. Может быть уже совсем скоро, лет через пятнадцатьдвадцать,
годы летят быстро, и я вот так — медленно и очень тихо —
пройду по улице Невиим.
Она дошла до угла, где напротив старой йеменской фалафельной вознесся
многоэтажный белый дом, и остановилась. Отсюда ведут две дороги:
одна — вниз к Старому городу мимо бывшей резиденции эфиопского
императора и монастыря в стиле итальянских палаццо, другая же, если
повернуть направо, приведет к Сергиеву подворью — особняку, построенному
для русских паломников в конце позапрошлого века, и дальше
— к огромному православному собору, похожему на разбухший каравай.
Это место назывется Русское подворье, Миграш ха-русим.
Она, наконец, решилась и свернула направо в узкий проулок, ведущий
к Миграш ха-русим. В тот день я ее больше не видел.
На площадку перед домом вышел Стенли и посмотрел на меня. Вернее,
он посмотрел в сторону ворот, а по мне скользнул взглядом как по
некоему их обязательному дополнению. Он так вот по несколько раз
в день, если посетителей мало, выходит во двор и смотрит на ворота,
словно гипнотизирует их, словно они от его взгляда должны распахнуться
и явить его взору посетителей — можно двух-трех, но лучше,
чтобы подъехал огромный «Икарус» и из него высыпали бы человек
пятьдесят, и все они, во главе с озабоченно-потным экскурсоводом
прошли — один за другим — сквозь мои ворота и их поглотила душная,
пропахшая дымом полутьма, где над очагом жарятся на веретелах
огромные куски говядины и баранины, цельные гуси и курицы, и особые
сосиски, плотно набитые требухой, которые Стенли заказывает в
лишь ему одному известном месте. Приезжают, приезжают «Икарусы»,
но ведь и они устают, и им нужен отдых, не могут они приезжать
каждый день!
Стенли вкрадчив и движется неслышно как рысь, готовящаяся к
прыжку. Он выглядит молодцом в свои семидесят лет: аккуратен, подтянут,
его посверкивающие глазки замечают все, он тихо и властно руководит
своим маленьким хозяйством, появляясь, как опытный полководец,
в тех местах, где он в данный момент более всего нужен. К примеру, это
может быть кухня, где огромный толстый Али в грязном белом халате
вместе со своими родичами Фаядом и Махмудом колдует над изготовлением
нового торта. Стенли отрезает ломтик, надкусывает его и, вперив
невидящий взгляд в закопченный потолок, думает… «Может, стоит добавить
кардамон?» — справшивает он у Лены, передавая ей ломтик, облитый
поверху шоколадом. От жары шоколад быстро плавится, и потому
6
Стр.6
указательный и большой пальцы Стенли — в коричневых жирных подтеках.
Лена отправляет в рот весь кусок и говорит: «Не-а, все нормально…
Зачем?». Стенли задумчиво кивает головой. Он уважает мнение Лены,
но окончательное решение должен принять он… И все стоят — Лена,
Али, Фаяд, и Махмуд, и я стою, поскольку оказался рядом по случаю. Я
хочу спросить, не пора ли отпустить меня, ведь в зале уже никого нет,
охранять мне некого. Я тоже жду и смотрю на Стенли… Но вот он чуть
заметно кивает головой, Али испускает глубокий облегченный вздох,
молодой Фаяд в майке с выцветшей надписью «ФБР» нервно смеется,
Махмуд спешит на задний двор, где его заждались совок и метла, а Лена,
тихо напевая, продолжает прерванную уборку стола. Даже для меня находится
время, и Стенли говорит: «Кэн, Женя, ата яхоль лалехет», что
означает: «Да, Женя, ты можешь уйти».
Я сижу у ворот целый день. Иногда встаю и прохаживаюсь по маленькой
площадке, от которой ступени ведут вверх к дому — два шага вправо,
два шага влево, да от загородки до железных голубых перил, нависших
надо мной — еще шага полтора. Днем из-за солнца я не могу долго
ходить, и тогда сажусь в тень под куст акации. Я сижу на разогретом
пластмассовом стуле и смотрю на арабский особняк из белого камня,
где Стенли устроил ресторан, а потом — на огромный клен. Он не принадлежит
Стенли, поскольку находится уже на соседнем участке, как и
двухэтажный дом с выломленными рамами и прогнившим балконом —
там никто не живет.
Я обрадовался в тот день, когда увидел ее, тихо стоящую за толстым
американцем, поскольку она совсем не походила на нынешних обитателей
особняка и его посетителей, а ее длинное шелковое платье, шляпа
и разноцветный зонтик прекрасно смотрелись на фоне белого камня и
узких окон, скрытых от палящего солнца зелеными железными ставнями.
Теперь я припоминаю, что во дворе у ворот она была совсем непрозрачна
— наоборот, я видел совсем близко ее лицо с крупным носом и
чувственным изгибом губ, а когда она прошла мимо меня, пахнуло сладковатым
запахом духов. Размышляя об этом, я прихожу к неизбежному
выводу, что между нею и домом существовует некая связь, род гравитационного
поля. (Впрочем, за то, что оно гравитационное, я поручиться
не могу, как, и за то, что речь идет о поле, поскольку я никудышный физик,
и никогда не понимал, о чем, собственно, речь — вместо поля мне
почему-то всегда представляется болото с гнилой трясиной, чавкающей
под ногами). Но несомненно: близость к дому делает ее плотной, можно
даже сказать, осязаемой, тогда как по мере удаления от него она утрачивает
массу и вес.
7
Стр.7
Пусть тогда особняк и будет принадлежать ей, а Стенли я переселю
в соседний. Она будет жить здесь лет шестьдесят назад рядом со Стенли
в соседнем доме.
Душно. С улицы накатывает слитный гул — машины, автобусы, мотороллеры
непрерывным потоком движутся по Невиим. Напротив, у
проходной бывшей больницы Ротшильда, в которой ныне разместился
Технологический институт, стоит лысый пожилой охранник и, позевывая,
поглядывает вдоль улицы. Ему скучно, террористов нет, он уже и
ждать их устал, а пистолет у пояса натягивает ремень так, что тот врезается
в тело. Я поправляю пистолет, заталкиваю его поглубже в фирменные
серые брюки, поскольку он может выпасть. Он у меня выпал однажды,
когда по неопытности я слишком далеко вытянул рукоятку наружу.
Удар о камень получился сильный, патронник выскочил, пули рассыпались.
Я долго вталкивал их обратно и, наконец, после минут двадцати
изматывающей борьбы — пули то и дело выскакивали из рук и падали
на землю — смог защелкнуть замок патронника. Почувствовав чей-то
взгляд, я поднял голову: охранник на противоположной стороне улицы,
приоткрыв от напряжения рот, смотрел на меня. Я помахал ему рукой,
мол, ничего страшного, с кем не бывает.
Охранник ждет сменщика, он почти уже отстоял, отходил, отзевал
свои восемь часов, а я только начал позевывать. Голова тяжелеет,
вот-вот упадет на грудь, веки наливаются дремой, я с трудом раздираю
их — и вижу ее. Но только не во дворе особняка, а на дачной веранде.
Она сидит вполоборота к столу, расставив разбухшие неповоротливые
ноги, прикрытые сатиновым платьем, и ест малину. Я собрал ее в звонком
утреннем саду, отгибая ветви, стараясь не пораниться о колючки,
срывая ягоды, спрятавшиеся во влажной от росы тенистой глубине, и
только те, которые налились бордовой сладкой влагой; некоторые уже
слишком тяжелые и мягкие, и когда я пытаюсь сорвать их, они выскальзывают
и падают на землю. Я не подбираю их. Другие еще тверды, они
ждут своего часа, и я запоминаю их места — к завтрашнему утру они
должны дозреть…
Я собираю ягоды в большую жестяную кружку с прогнутым дном.
Она стоит на скамейке возле плиты, рядом с ведром, которое должно
быть все время полно водой, и потому по нескольку раз в день я беру
ведро, ставлю под гнутую толстую трубу и, ухватившись обеими руками
за ржавый журавль колодца, с силой толкаю его вниз. Поначалу труба
сипит, в глубине что-то чавкает, полнится, наливается силой, и вот уже
журавль тяжелеет; навалившись всем телом, я опускаю его, из трубы
в днище ведра бьет струя, а потом еще и еще, капли летят в стороны,
8
Стр.8
падают на деревянные доски колодца — они всегда, даже в самую жару,
прохладны, потому что холодом и влагой тянет из глубины.
Малину я собираю для нее, ведь она перемещается с трудом даже с
веранды на кухню. Добравшись до конца забора, вдоль которого растут
кусты, бегу к веранде, где она уже сидит и ждет, а потом ест — медленно,
с разбором, выбирает ягоды посочней, взгляд мутнеет, полные губы,
обычно синевато-венозные, наливаются темно-бордовой кровью…
В привычном однообразном шуме улицы я различаю резкие обертоны.
Вздрагиваю, разлепляю веки. Двое остановились на улице возле ворот
и, громко переговариваясь, дергают за ручку. Вскакиваю, открываю,
задаю положенные вопросы, проверяю у дамы — сумочку, у мужчины
— рюкзак. Закрываю ворота, снова сажусь на стул. Душно. Над городом
зависло темно-желтое марево, но ветви клена начинают уже перешептываться,
еще немного, и они дружно возропщут, небосвод потемнеет,
ветер погонит по улице песчаную пыль, на каменных плитах двора закружат
опавшие, обожженные жарой лепестки — они падают с кустов,
высаженных вдоль забора, покрытых фиолетовыми крупными цветами.
Каждое утро Махмуд собирает их в совок вместе с сигаретными окурками,
грязными салфетками, фантиками — ошметками вчерашнего вечера,
но они снова устилают камень двора, и Махмуд, устало бормоча под
нос арабские ругательства, все подбирает и подбирает их.
Да, веранда, малина… Темная туча, закрывшая солнце, первые тяжелые
капли дождя. Она подымается, спускается по рассохшимся ступеням
в сад, снимает с веревки, протянутой между деревьев, трепещущее,
белое, рвущееся из рук. Она совсем непохожа на женщину с китайским
зонтиком, которая однажды бесшумно прошла мимо меня. И все же, эти
крупные черты лица, очерк полного тела… Словно детская раскраска,
где слабыми линиями намечен контур, и ты сам должен придать зрячесть
глазам, нарисовав два темных обода со светлыми точками посередине,
не забыть о красивых длинных ресницах, они у меня — от нее, и
губы. Та, другая, двигалась легко, она ведь не заболела тромбофлебитом
после мучительных родов, не состарилась раньше времени, у нее была
другая жизнь.
Стенли открывает дверь и двумя руками дает отмашку, мол, хватит,
все, отпускаю тебя на свободу. И правда, сегодня днем было мало посетителей.
Лена за стеклом веранды тосковала, полировала до блеска бокалы,
переставляла и поправляла тарелки на столах, и даже принялась
от скуки писать кому-то письмо. Беру рюкзак, открываю ворота на улицу
— теперь они могут быть раскрыты — выхожу на Невиим, по которой в
обе стороны неуклонно и непрерывно, как муравьи по разогретому пори9
Стр.9
стому камню, движутся арабы: группки молодых нахальных подростков,
тяжеловесные матроны с мужьями и детьми… Три тоненькие девушки
с еще не покрытыми волосами выходят из проходной института и тяжелый
взгляд лысого охранника останавливается на них... Кончилась
интифада, но вражда не утихла, в любой момент огонь, полыхающий
где-то в темных недрах, может вырваться наружу — так тянет дымом с
торфяника, то тут, то там на поверхность вырывается пламя, взметнется
вверх — и снова скроется, темная жижа набухает, чавкает, пузырится,
перебарывает огонь, но он все тут, надрывно и глухо, как ночной голос
муэдзина, гудит в глубине.
Но передышку надо же использовать, и все они бросились, истосковавшись,
в еврейский Иерусалим, где уже не стоят на каждом углу безжалостные
солдаты пограничной охраны, где можно почти свободно, с
вызывающим смехом и громким разговором зайти в любой магазин, и
продавшица не отшатнется в испуге как раньше, потому что вот здесь
на Яффо, в магазине был взрыв, вместе с террористкой погибли еще две
женщины — продавщица и покупательница, а потом в развороченном
черном окне кто-то выставил бело-голубой флаг, и здесь, на углу Яффо и
Кинг-Джорд, тоже был взрыв, я его видел по телевизору, а на противоположной
стороне улицы смертник-боевик изрешетил пулями автобусную
остановку, убив женщину и двух стариков, они ждали автобус, чтобы
доехать до рынка, он совсем рядом, но лучше доехать, силы сэкономишь,
все равно потратился, купил месячный билет.
Сажусь на каменную скамейку — их много на Бен-Иегуда — достаю
купленную на днях книгу. Есть два часа до вечерней смены. Рядом
садятся женщина и мужчина. Женщина — в шортах, с венозными
белыми ногами. Она курит и говорит по-немецки, да, это немцкий, все
никак не могу привыкнуть — уже не привыкну, память детства, все
эти фильмы про войну с тревожным, страшным, каркающим звуком —
к их речи. Но ведь и Герда говорила по-немецки, когда приехала более
полувека назад в Иерусалим. Каждый день, торопясь по Невиим, я прохожу
мимо распахнутых железных ворот и вижу в тенистой зеленой
глубине стену ее дома. Когда она говорила по-немецки, люди на улице
набрасывались на нее чуть ли не с кулаками. Герда не сердилась на них
— она их понимала. Она не могла им рассказать, потому что не знала
их языка, что бежала из Германии, оставив там старика-отца и брата
с сестрой, они собирались вслед за ней, но успеют ли? Герды нет, она
умерла.
Женщина подымается, бросает шекель в кружку, она стоит на тротуаре
возле высокого тощего музыканта. Он едва помещается на складном
10
Стр.10