Жаль,
что погода выдалась ненастной; он вспомнил начало этого долгого и утомительного дня — как, колебля шеренги штыков и касок, под гремящее «Славься» проходили
по площади сводные полки фронтов, как глухо и грозно
рокотали барабаны и на мокрую лоснящуюся брусчатку падали германские знамена — пестрые клочья цветной парчи и шелка, тусклое золотое шитье, гербы и эмблемы
и колючая готика чужих девизов, лакированные древки,
перевитые шнурами, окованные в серебро, увенчанные
575
лавровыми венками и распростертыми орлиными крыльями,— десятки и десятки фашистских знамен, числом
ровно двести, ложились к его ногам кучей разноцветного тряпья, а барабаны грохотали безостановочно и зловеще — как в старину при публичных казнях... <...> Он усмехнулся, подумав о том, что четыре года назад
некий господин Гитлер собирался устроить на этой площади свой «парад победы». <...> Но нет худа без добра,
как говорит русский народ; умные люди исчезали, а его
личная власть набирала силу. <...> Такая вот интересная обнаружилась зависимость: чем меньше вокруг умных людей, тем крепче власть. <...> А великий кинодеятель пускай теперь на лесоповале трудится, чтобы пыл остудить. <...> Когда-то, давно уже, согласился принять у себя дома глупого восторженного француза — автора нашумевшей книжонки об империалистической войне; в тот момент было политически целесообразно немножко приподнять завесу тайны, плотно окутывавшую все, касающееся личной жизни вождя первого в
мире социалистического государства. <...> Француз побывал у
него в кремлевской квартире (той самой, где потом подлец Бухарчик поселился со своей красоткой, правда, ненадолго) и добросовестно описал все увиденное: четыре
комнаты, обстановка самая скромная, «как в приличной
гостинице», простая солдатская шинель на вешалке. <...> Стены кремлевского кабинета были облицованы панелями светлого дуба, поэтому он велел так же
отделать и эти комнаты — и спальню <...>
Пантократор.pdf
Уже подойдя к автомобилю, он вдруг против обыкновения
помедлил и остановился. В свите тоже застыли,
от неожиданности наталкиваясь друг на друга; генерал
с бычьим затылком — начальник личной охраны — весь
сжался, холодея в испуге и преданности, ничего еще не
успев сообразить, но уже убежденный в каком-то роковом
значении этой внезапной и непредусмотренной заминки,
готовый ринуться, заслонить Хозяина своим телом
— как уже сделал однажды, когда возле Боровицких
ворот (в самую последнюю минуту, лимузины уже шли
на выход!) справа, из-за Манежа, неведомо как миновав
оцепление, выкатилась какая-то шальная «эмка» — и он,
тогда еще простой лейтенант внутренних войск, не задумываясь,
бросился под колеса — остановить гада, не дать
выехать на запретную полосу...
А тот, за кого готов вторично рискнуть жизнью начальник
охраны — точно так же, как готовы были умереть
и уже умерли многие миллионы других людей,— он
остановился просто потому, что ему захотелось подышать
свежим воздухом, проветрить легкие после душноватого
кабинета. Здесь, снаружи, хорошо пахло дождем
и мокрой сиренью, и свежей землей от газона, где изумрудно
зеленела трава в свете ярких фонарей, еще не совсем
привычных после четырех лет затемнения.
Был уже поздний вечер, подсвеченное городскими огнями
небо потускнело — Москва отходила ко сну. Жаль,
что погода выдалась ненастной; он вспомнил начало этого
долгого и утомительного дня — как, колебля шеренги
штыков и касок, под гремящее «Славься» проходили
по площади сводные полки фронтов, как глухо и грозно
рокотали барабаны и на мокрую лоснящуюся брусчатку
падали германские знамена — пестрые клочья цветной
парчи и шелка, тусклое золотое шитье, гербы и эмблемы
и колючая готика чужих девизов, лакированные древки,
перевитые шнурами, окованные в серебро, увенчанные
575
Стр.3