Евгений Замятин
КУНЫ
Оригинал здесь: http://lib.aldebaran.ru
Все выше взымает солнце, все беспощадней. Вороха лучей насыпаны в ржаном поле -- рожь
стоит золотая, жаркая и тихонько, матерински-довольно колышет колосья. Яблоки в садах стали темножелтыми
и качаются, каждый миг готовые отдать кому-то свою сладость. В поповом саду погасли все
нежные весенние цветы, горят только красные спелые пионы и пьяные маки. За Куйманским лесом пруд
весь зарос темной зеленью, из пруда по ночам выходят русалки и напролет до утра, заломивши руки,
тоскуют на берегу; уж поздно, отошло их время, прошла Русалочья неделя, не успели залучить себе
парня, девушками останутся еще на целый год. Одна надежда на Ильинские куны: закружатся парни в
кунных кругах, завихрят их девки, запутает в серебряную паутину паук-месяц: может, попадет какой по
ошибке в русалочий хоровод...
Ильин день -- престол в Куймани, ярмарка. Всю ночь скрипят колеса мимо лабаза по крутому
взволоку. Лабаз открылся с самого рассвета; желтый, лысый, вышел лабазник Аверьян на порог,
ухмыльнулся: телег кругом -- сила, как стан татарский заполонили весь базар, торчат вверх оглобли,
лошади машут хребтюгами с кормом, руки выплескиваются и опять ныряют вниз рыбой.
Увидали Аверьяна, огарнули: кому деготьку, кому шорного товара, кому жамок, кому аспидную
доску -- ребятенкам на забаву.
И только, было, руки -- целые веники из корявых рук с деньгами -- встопорщились перед
Аверьяном на прилавке, как уж и закрывать надо: вдарили к обедне.
С сердцем перекрестился Аверьян:
-- Ах, ешь твою... Мать Пресвятая Богородица...
Очистил нос направо и налево, застегнул пиджак и лицо -- будто застегнутое двунадесятое стало
лицо -- и пошел в церковь.
За обедней жара, чуть не гаснут свечи, однако же парни в поддевках и в новых резиновых
калошах: что поделаешь, дело молодое, всякому покрасоваться лестно.
Ребята вьются, шныряют где-то под ногами, получают подзатыльники, хнычут и, глядишь, опять
уж хихикают, неслухи, опять невесть что выкомаривают.
Девки, чинные, дивуются -- ведомо на что. Первое -- на коровинских баб: бог весть каким чудом
уберегли коровинские весь старый наряд и строго его блюдут. Все вместе, островом, стоят в церкви,
важные и чудные, и не наши какие-то. Повойники от матерей, от бабок достались, пронизаны серебряной
монетой; убрусы шелковые накрахмалены -- рогами стоят над головой; поневы нарядны -- домотканые,
синие, с красной ластовицей, с бахромкой, с узором.
А на другое дивуются девки -- на Марьку. Запевала, певунья наша, что с ней сталось! Первая
затейница да задорница, и в церкви-то, бывало, на нее угомона нет, а нынче стоит, не шелохнется, у
Спасова образа, глаз не сводит. На белом плате -- Нерукотворный Лик, светлокудрый, глаза не поднятые.
И молится Ему с жаркой любовью и с ненавистью. И это Его голос из алтаря, повелевающий всем
преклонить голову, -- и так радостно преклонить перед Ним голову. И это Он в золотых ризах с крестом
на амвоне...
Целует Марька холодную медь креста, потом -- руку. И такие у ней губы -- жадные, сухие,
раскрытые, как трещина в бездорожной земле. Рука отдергивается, с дерзкой надеждой Марька
поднимает глаза вверх. Но там все тот же на белом плате Нерукотворный Лик.
И вот кончилось, хлынули.
На паперти обступили Марьку. Пестрые, красные, солнечные, говорливые.
-- Да неужто же не пойдешь, Марька? Как же мы без Марьки! Уж без Марьки какие же куны?
Звонит веселый колокол. Звонит солнце. Растормошили, отступило что-то назад, проснулась
Марька. Кому-то в ответ хочется сделать злое и сладкое, подмигнула плечами и пошла, припечатывая
каблуками. Через два шага в третий: эх-эх да эх.
-- Постой, постой, на паперти, что ты!
Куда там... за ней -- заметелились -- подняли кулеберду по всему по селу, докатились вихрем до
самой ярмарки. Солнце между скученных оглобель лошади с вымоченными квасом и расчесанными
гривами, и нечесаные, как лешие, цыгане около них; берестяные коробки, глиняные свистульки,
Стр.1