АЛЕКСАНДР ВОРОНСКИЙ
ПЕРВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ
Источник: Воронский "Избранное", из-во "Художественная литература", М. 1976
Степан мне сказал:
- Комитет поручает вам написать первомайское воззвание.
Недавно были аресты. Я знал, что весь комитет состоит из одного Степана, но в этот момент я
верил в могущественный и таинственный орган. Он облекал меня доверием. Не заметил я и того, что мой
старший товарищ - человек щуплый, бледный, с реденькими усами и еще более редкой бородой, что
напрасно он приглаживает волосы - они и без того лежат скромными, бедными прядями, напоминая
измызганную швабру, - и что кремовую рубаху давно пора отдать в стирку, а у ворота пришить
пуговицы. Наоборот, если Степан показался мне и не громовержцем, держащим в руках молнии и
низводящим грома на землю, то все же человеком властительным, своего рода сверхчеловеком. Я
возгордился и почувствовал тягчайшую ответственность.
- Можно, - ответил я наружно равнодушно и отчасти величественно, как будто я только и делал
всю жизнь, что писал грозные и обличительные воззвания.
Степан взял со стола студенческую фуражку с околышем, настолько выцветшим, что он стал
почти белого цвета.
- До первого мая осталась неделя. Поторопитесь. Завтра занесите. Вот адрес.
Я возвращался домой в семинарскую коммуну, пренебрегая свежим и поющим в небе апрелем,
неомраченным глянцем первой распустившейся зелени, гимназистками, в те дни почему-то, как на
подбор, прекрасными. Я готовился писать свое первое произведение. Раньше мне пришлось быть
автором двух-трех листовок, но размножались они на гектографе, всего пятьдесят, шестьдесят
экземпляров, они говорили о наших школьных нуждах. Теперь листок будет отпечатан на типографском
станке, настоящим шрифтом, несколько тысяч, читать его будут повсюду: на фабриках, на заводах, в
деревне. Предстояло большое политическое дело. Думается мне и до сих пор, редко какой писатель,
приступая к лучшему своему труду, испытывал волнение, жар, торжественность, сомнения, страх,
радость, какие испепеляли меня в тот единственный день, когда мне едва минуло девятнадцать лет и
комитет дал мне почетное литературное поручение. Не скрою: я не лишен был суетных и честолюбивых
мыслей и даже карьеризма. Если мне доверили написать первомайский листок, весьма вероятно, скоро
меня введут и в комитет, и тогда я буду заправским профессиональным революционером. С завистью, с
преклонением смотрел я на Савича, на Варвару, на Гальперина, на Степана, а приехавший представитель
Центрального Комитета, товарищ Сергей, являлся для меня существом четвертого измерения. Теперь и я,
месяц тому назад выгнанный из семинарии, близок к отважной и избранной группе людей. Только бы
написать, справиться с поручением!
Около коммуны я встретился в воротах с Верой. Вера кончила гимназию.
- Александр, - сказала она, - мы уговорились отправиться на лодке к Трегуляеву монастырю,
пробудем там всю ночь. Надеюсь - вы с нами.
Веру я любил в ту весну, как всех гимназисток, даже, пожалуй, больше: она была добра - никогда
не отказывалась со мной гулять, ходить по массовкам. Имелись и другие побудительные причины. - В
глубине нашей души, - пишет фантаст Гофман, - часто покоятся такие тайны, о которых мы не говорим
даже самым близким друзьям, а тем более, - прибавим от себя, - читателям.
- Не надейтесь, - промолвил я на этот раз, промолвил сурово, непререкаемо и заносчиво.
- Боже мой, у вас такой вид, точно вы наследство от дядюшки из Америки получили. Поедемте.
Вера улыбнулась, обнаружив ямочки на щеках, у рта, на подбородке. Силу их она, проказница,
превосходно знала. Но и тут я не поддался Верину обаянию.
- У меня дело, - внушительно объяснил я ей и проследовал в дом коммуны.
В коммуне происходил соблазнительный ералаш. В корзины совали бутылки, колбасу, булки,
калачи, сыр, сардины. Рычали семинарские басы, спорили о социализации. Лида вытряхивала пепел и
угли из самовара. Любвин мрачно поглядывал на Олю, ожесточенно щипал гитару. Гимназист Трошин
боролся с Денисовым. Виссарион раньше времени стянул смородинную настойку и в углу опорожнял ее
прямо из горлышка, запасаясь силами и бодростью. Меня встретили приветствиями, дружными
хлопками. Я отнесся к товарищам по коммуне сдержанно, а когда сказал очень деловито, что на лодке не
поеду, ихнему негодованию не было предела. Меня упрекали и в измене, и в гордости, и даже в
Стр.1