П. А. Вяземский
О Ламартине и современной французской поэзии
Вяземский П. А. Сочинения: В 2-х т. -- М.: Худож. лит., 1982. -- Т. 2. Литературно-критические
статьи. Сост., подг. текста и коммент.М. И. Гиллельсона. 1982.
OCR Бычков М. Н.
Ламартин1 из новейших поэтов французских более других знаком читателям нашим; после него
Казимир де ла Винь2 и частью Беранже. Но имена Виктора Гюго, Сент-Бева (Sainte-Beuve), издавшего
первый том своих стихотворений под псевдонимом Жозефа-де-Лорма, а другой недавно под названием
"Утешений" ("Les Consolations)3, Альфреда де Виньи, переводчика "Венецианского мавра" и
следовавшего в своем переводе Шекспиру столько, сколько французская совесть, хотя
ультраромантическая, следовать позволила; а имена нескольких поэтов-женщин: Дельфины Ге5, Деборд
де Вальмор6 и еще некоторые другие имена, блестящие в нынешнем созвездии французской поэзии, едва
знакомы нам и по одному слуху. Это жаль. Поэзия французская и вообще литература находится ныне в
любопытном кризисе, который по крайней мере изучать полезно. Наша литература как-то совершенно
отделилась от европейской. Запретительный тариф, бог знает от какой власти изданный, пресек
сообщения наши с чужими державами, то есть по части торговли привозной, а вывозная наша процветает,
сколько может, и на литературных европейских рынках романы наши разве чем немногим пониже в цене
романов китайских и гренландских. Это освобождение от влияния чужестранцев хорошо, если развивает
собственную промышленность. Если же нет, то независимость наша не есть приобретение, а урон. Между
тем, отказавшись от чужих произведений, мы своих не изобретаем, не заводим русской выделки, а все
{разумеется, за некоторыми исключениями) работаем на манер такого-то английского или немецкого
мастера. В этом есть даже какое-то трогательное смирение, подобное тому, с которым наши русские
мастеровые придают иностранные ярлыки домашней своей работе, никак не надеясь на одно имя свое.
Где-то, кажется на Арбате, была следующая вывеска: "Гремислав, портной из Парижа". В портняжном
литературном ремесле встречаются также свои Гремиславы. Прежде переводили у нас и Делилей, и
Флорианов, и Лагарпов, не говорю уже о первостатейных поэтах, но крайней мере, переводы эти
разнообразили движения нашего поэтического языка. Теперь сохрани боже быть переводчиком
французского поэта; но переводить немецких, английских поэтов с французского перевода можно, а еще
лучше писать в духе такого-то поэта, не понимая духа его и зная только по слуху и то потому, что земля
слухом полнится. Странные и жалкие противоречия, заставляющие литературу нашу двигаться взад и
вперед, не трогаясь почти с места.
Обратимся к Ламартину. Он у нас в особенности поэт женского пола. Если можно применять
поэта к романисту, то он в глазах читательниц возвышается именно достоинством, коего недостаток столь
вредит Вальтер Скотту перед судом женского трибунала. Любовь есть струна, которая более других
звучит под рукою Ламартина, и любовь точно такая, какую женщины любят, по крайней мере в стихах. В
романах шотландца любовь, напротив, часто посторонняя принадлежность, и где она и высказывается, то
слишком просто, не логагрифом сердца, а ясною истиною его, и прекрасною своею истиною. Спросите у
поклонников французского поэта, что им нравится в его стихотворениях? -- А меланхолические аксиомы,
подобно следующей, отвечают они: "Un seul etre me manque, et tout est depeuple" {Одного существа мне не
хватает, и все обезлюдело (фр.).}. Таким заявлением надеются они запечатлеть тотчас молчанием уста
дерзнувшего спрашивать о том, что уже не подлежит ни вопросу, ни сомнению.
Вот отчего первая часть поэтических дум Ламартина вообще нравится более, чем вторая, в
которой, да простят нам чувствительные души наше святотатство, более силы, более дарования, чем в
первой. В подтверждение мнения нашего укажем на стихотворения: "Бонапарте", "Умирающий поэт".
Несмотря на суждение наше, спешим сказать, что Ламартин истинный поэт; жаль, что по системе,
принятой им, он выливает мысли и чувства свои в одну форму и смотрит на мир с одной точки зрения.
Объятый умилением любви или религии, он всегда одинаково любит и молится. В лире его будто одна
струна, один строй, между тем не видать, чтобы в душе была одна страсть, одно чувство, а разве одна
привычка. Чем же изъяснить общий успех, который приветствовал поэта при самом появлении его? Он
явился в пору: вдохновение, сие призвание свыше, или догадка, сие вдохновение ума, взвели его разом на
успех неминуемый. Явись он во Франции десятью годами ранее или десятью позже, и он был бы в первом
случае слишком странен, в другом -- не довольно оригинален. Успех его изъясняется первыми успехами
Стр.1