И. Ф. Анненский. Власть тьмы
---------------------------------------------------------------------------Серия
"Литературные памятники" Иннокентий Ф.Анненский, М., "Наука", 1979
OCR Бычков М.Н.
---------------------------------------------------------------------------Статья
из "Книги отражений", 1906 г.
В 1886 г. вышло в свет две замечательных книги {1}. Одна из них (в этот
год, впрочем, лишь переизданная) говорила о происхождении трагедии из духа
музыки, другая показывала на примере, до какой степени трагедия, эта
излюбленная Дионисом форма обнаружения духа, - может сознательно и, не
переставая быть художественною, стать чуждой музыке. Одна была задумана
среди сверкания альпийских снегов и через 15 лет после своего зарождения еще
хранила отзвук войны семидесятого года {2} и яркий след национального
подъема. Другая зародилась на томительно-бесконечном просторе лугов в
елейные годы, казалось, вечного мира, и знаки своего происхождения носила с
чисто славянским равнодушием.
В одной романтик Ницше возводил ребячью сказку в высшие сферы духовной
жизни, в другой - реалист Толстой низводил весь ужас действительности к
убогой притче.
I
Если мы будем рассматривать поэзию как искусство, не зависимое от
музыкального, и как такое, которое
вправе даже преследовать цели
выразительности, исключающие музыкальность, то я не побоюсь повторить то,
что я сказал в начале этой статьи: что едва ли есть другая трагедия, столь
чуждая музыке, как "Власть тьмы". Я не хочу сказать этим, что мне труднее
представить себе Акима в какой-нибудь "Травиате", чем Обломова в драме.
Может, конечно, найтись искусник и затейник, который найдет музыкальную
характеристику и для Акима и инструментует какое-нибудь "тае... тае": ведь
ухитрился же Мусоргский поместить в романс латинские исключения {3}, и
знатоки находили это для себя занятным. Но я понимаю здесь под музыкой нечто
другое: я считаю музыку самым непосредственным и самым чарующим уверением
человека в возможности для него счастья, не соразмерного не только с
действительностью, но и с самой смелой фантазией, и думаю, что волнение,
которое мы при этом испытываем, совершенно ни к чему не может быть
приравнено,
потому что в нем соединяются:
интенсивное ощущение
непосредственности, предвкушение будущего и бесформенное, но безусловное
воспоминание о пережитом счастии, и не
простом, а каком-то героическом,
преображенном счастии. Сократ в тюрьме незадолго до своей смерти, говорят,
занялся музыкой и даже переложил в метры несколько басен Эзопа {4}. Сократу
было в это время 70 лет. Но Толстому не было и 30, когда он умел уже не
подчиняться духу музыки, хотя у музыки в молодости есть очень сильные
союзники. Толстой превосходно изобразил в "Люцерне" все счастье и всю силу
музыки; на русском языке, может быть, никогда не было сложено такого
одушевленного и такого чистого гимна, Аполлону или Дионису - не знаю. Но тут
же в этом рассказе бог музыки был и побежден диалектикой; и великий
художник-моралист без труда вступил в свои права: так некогда Сократ прямо с
попойки от какого-нибудь Агафона {5}, оставив последних соратников храпеть
под столом, с первыми, еще зелеными лучами рассвета уходил босиком по
холодной росе купаться в Илиссе, чтобы начать свой трезвый и мудрый день. В
сочинениях Толстого рассеяно немало не только умных наблюдений, но и тонких
замечаний из области музыки, как и из других сфер нашего духовного бытия.
Стоит припомнить хотя бы "Крейцерову сонату". Но странное дело: не только
когда вам назовут это сочинение Бетховена, даже когда вы услышите его в
музыке, - к впечатлению или представлению музыкальному примешивается отныне
что-то новое и властное, что-то отрицающее самую музыку: мелькает какое-то
пространство, где пахнет йодоформом, и что-то бесформенное с лицом,
Стр.1