Из дневника Вс. С. Соловьева
Публикация и комментарии Л. Р. Ланского
"Литературное наследство", том 86
М., "Наука", 1973
OCR Бычков М. Н.
<С.-Петербург> 2 января 1873 г.
...Я поехал обедать к Александру Николаевичу Попову1 <...> Я поделился с ним моей радостью,
которую он принял очень к сердцу. Я прочел ему многое из первого номера "Гражданина" и, разумеется,
прежде всего "Дневник писателя". Он остался очень довольным, но согласился со мною, что
Достоевскому не следовало начинать с фарса, с Китая. Вторая же главка произвела на него впечатление,
и он сказал, что Достоевский верно понял Герцена и прекрасно объяснил ему Белинского, которого он до
сих пор не мог совсем понять ни по личным воспоминаниям, ни из "Воспоминаний" Тургенева <...>
В начале восьмого я простился и поехал к Достоевскому. Он живет далеконько: в Измайловском
полку во 2-й роте. Я нашел дом No 14, прошел в ворота на большой двор и спросил -- мне указали
отдельный флигелек. Я позвонил, сейчас же отворила горничная. "Дома Федор Михайлович?" -- "Домас".--
Я вошел по небольшой лестнице и сложил свое платье на какой-то сундук в передней. Просторно и
чисто, но обстановка почти бедная. "Да вот и они сами",-- сказала горничная. Передо мною стоял
Достоевский. Я назвал себя. Он сжал мне руку и посадил к своему столу, сказавши: "Ну, поговорим".
Передо мною был человек небольшого росту, скорее плотный, чем худощавый, казавшийся моложе
своих пятидесяти лет, с довольно длинною русою бородою, с большим лбом, у которого сильно
поредели, но не поседели мягкие, тонкие волосы, с маленькими, светлыми карими глазами, с
неправильной и совершенно простой физиономией, с тонкой, похожей несколько на восковую кожей, с
почти постоянной добродушной улыбкой. Странное дело -- но он живо напомнил мне лица,
мелькнувшие передо мною во время осмотра моего тюремных заведений, лица сектантов, лица скопцов.
Решительно то же впечатление! В его лице столько простоты и добродушия, он так хорошо сказал мне:
"Ну, поговорим", что моей постоянной конфузливости, смущения как не бывало. Я просидел у него два
часа, говорили много -- и я, и он. Началось невольно с "Гражданина"; он хвалил Мещерского и находил в
нем талант -- не может этот человек говорить не по убеждению... увидим. Он сказал, между прочим, что
у него есть сюжет для повести, что он передал его Мещерскому и тот умоляет его написать для
"Гражданина", но в таком случае это помешает "Дневнику" -- он сам не знает, на что решиться, и
"продумает об этом всю ночь". Я отстаивал "Дневник", насколько такт допустил это. Боюсь я, боюсь
страшно -- а вдруг он не выдержит с "Гражданином", вдруг ругань подлых газет раззадорит его, вызовет
на полемику, доведет до болезненного состояния и т. д. А он наверное из таких, из раздражающихся, из
порывистых. По поводу "Дневника" он заговорил о Белинском и сказал, что хотел побольше написать об
нем, привести его собственные слова, но что не сделал этого <...>
Я пробовал защитить Белинского, упирая на то, что от слова до дела очень далеко, что у каждого
человека бывают иногда быстролетные, самые чудовищные мысли, которые неизвестно как являются и
сейчас же исчезают, и никогда не могут пройти в жизнь, и что есть такие люди, которые с напускным
цинизмом любят похвастаться подобной дикой мыслью. Но Достоевский убежден, что Белинский, если
сказал, то мог и сделать, что это была натура простая, цельная, несоставная, у которой слово и дело
вместе. Он говорит, что теперь, в последнее время, много развелось подобных натур; сказал -- и сделал,
застрелюсь -- и застрелился. Упаси господи от такой цельности! Трудно передать разговор наш -- как он
переходил от одного к другому, касался многого и постоянно прерывался вопросами и ответами о нас
самих. Когда он спросил меня, сколько мне лет и я ответил, что вчера исполнилось двадцать четыре года,
он задумался: "Значит, вы родились 1 генваря 1849 года -- где я был тогда... В Перми... мы шли в
Сибирь... да, это в Перми было"2. Он рассказал, между прочим, об одном человеке, о большом для него
человеке, в котором мирилась бездна противуречий, громадный ум и талант, не выразившийся ни одним
писаным словом, умерший вместе с ним, кутеж и пьянство и пострижение в монахи; умирая, он сделал
бог знает что; он был тоже в Сибири, на каторге; когда его выпустили, то из железа своих кандал он
сделал себе кольцо, носил его постоянно и, умирая, проглотил его...-- Черта интересная. Тоже цельная
Стр.1