Б. ПОПЛАВСКИЙ
По поводу "Атлантиды -- Европы"*
* Д. С. Мережковский. Белград: Изд. "Русские писатели", 1930.
Как ужасно от снов пробуждаться, возвращаться на землю, переоценивать все по-будничному.
Как отвратительно иллюминанту, очнувшемуся от "припадка реальности", открывать глаза на
нереальное, видеть комнату, чувствовать усталость и холод, опять погружаться в страх.
Но как сделать экстаз непрерывным, как жить в экстазе, а не только болеть экстазом? И не
потому, что экстаз радость (ибо, если искать радостей, то не лучше ли самых грубых). Нет, экстаз есть
правдивая жизнь, экстаз есть долг, и все остальное ложь. То есть те же вещи и события, но вне
религиозного их ощущения -- пустота и нереальность. Но как сделать экстаз постоянным? Аскеза
говорит: постоянно поддерживать его волей, постоянно форсировать его, пусть до грубости, постоянно
кричать о святом, постоянно плакать, нарушать все законы приличия. Воззритесь на спортсменов: они,
пробегая огромные расстояния или состязаясь на велосипедах, не находятся ли в непрерывном
физическом экстазе, каком мучительном и бесполезном, но каком героическом. Может быть Бодлер
находился в мистическо-сексуальном экстазе, Пруст в экстазе фобическом, Ибсен в экстазе
справедливости, а Чехов в самом глубоком -- в экстазе слез. "Ибо тот, кто плачет часто -- христианин,
тот, кто плачет постоянно -- тот святой".
Но не одержимость, нет; экстаз есть нечто мужественное до крайности, стоическое до предела,
совершенно произвольное, максимально волевое. И что достигается экстазом? -- Им превозмогается
страх "Сим победиши". Ибо после известной точки становится возможным осуществить все страшное,
все заветное, писать так, как совесть требует, а у мистиков -- победить логику -- самосохранение ума.
Новая книга Дмитрия Мережковского "Атлантида -- Европа" есть как бы такой именно опыт
непрерывного интеллектуального экстаза. Книга эта вся написана в библейском ощущении
эсхатологического страха, угрожающей интонации близкого конца, так что прямо мучительна по
временам, до того напряженна и тревожна, что вообще так ценно в Мережковском, этом непрерывном
человеке, всегда бодрствующем, всегда действующем. Кажется, что для него все важно, второстепенного
нет, за всем раскрывается пропасть и постоянное горение есть долг. И если правильно мое ощущение,
что от восхищения своим предметом он в настоящее время переходит к боли предмета, от красоты тайны
к ужасу ее, то эта книга -- лучшая, самая пронзительная из его книг.
Недаром в "Атлантиде -- Европе" столько говорится о мучительном исступлении, о погоне
Титанов за ребенком Дионисом, о повальном пифическом и плясовом безумии, некогда охватившем
античность и долго не проходившем. Прекрасное описание античных мистерий (в этом отношении книга
представляет исключительный систематизующий интерес) с не устающим пафосом книга доводится до
предрассветной тревоги христианства, -- и все же не к явленному Христу обращен Мережковский, нет, а
к кому-то, стоящему еще у дверей, долженствующему еще явиться -- Иисусу неизвестному, ИисусуМатери-Духу,
подобно осеняющему вдруг безумствующего корибанта, неописуемо тихому состоянию
прорыва и разрешения в ином, что сам он сравнивает с неизреченно голубым небом, вдруг
открывающемся посередине водного смерча в центре бури.
Может в творческом становлении Мережковского уже близко нечто подобное. Атлантида -Европа
есть сплошной экстатический монолог, точка, может быть, наибольшего волнения, какое вообще
возможно, наибольшего мучения, результат огромного многодесятилетнего раската тревоги,
долженствующего разрешиться в какой-то блистательно тихой книге, может быть в обещанном Иисусе
Неизвестном. Может быть в некоторой благословляющей интонации после стольких обличений.
Атлантида была первым человечеством, погубленным потопом за язвы пола и убийства Эроса и
Ареса -- содомию и человеческие жертвы, но возжегшим очаги мистерий на Крите и отсель, во всей
догреческой древности. Та же участь грозит и второму человечеству -- Европе, если не убоится и не
покается.
Но, думаю я, Богу-карателю не противостоит ли экстаз храбрости человека: "Ах, Ты вот как с
нами обращаешься, так мы Тебе покажем угрозы"; и здесь начинается экстаз греха, героизм кощунства,
доблесть падения. Ибо как вообще можно "бояться" Бога? Лишь тому, во-первых, кто вообще чего бы то
ни было боится, а, главное, боится умереть. И разве можно современное человечество, пронизанное
героической метафизикой саморасточения, запугать? Не достаточно ли подумать об автомобильных
Стр.1