Д. И. Писарев
Прогулка по садам российской словесности
Д. И. Писарев. Литературная критика в трех томах
Том второй
Статьи 1864-1865 гг.
Л., "Художественная литература", 1981
Составление, подготовка текста и примечания Ю. С. Сорокина
OCR Бычков М.Н.
I
В прошлом году умер последний крупный представитель российского идеализма. Друзья и
сотрудники покойника превознесли его похвалами, которым я нисколько не намерен противоречить.
Возвеличивая отдельную личность, эти похвалы убивают наповал тот принцип, за который эта личность
сражалась. Читатель, быть может, уже догадался, что я говорю об Аполлоне Григорьеве, умершем в
половине прошедшего года и воспетом в "Эпохе" гг. Страховым и Достоевским 1. В своих
"Воспоминаниях об А. А. Григорьеве" г. Страхов говорит об умершем деятеле почти с благоговением; он
называет его своим учителем, говорит, что Григорьев был "зрячее и чутче других", что Григорьев имел
полное право принимать в журнале "тон человека, власть имущего", что письма Григорьева читались в
редакции "Времени" "вслух для общего назидания", что сочинения Григорьева, собранные в полном
издании, "представят целые громады мыслей", дадут "неистощимую пищу", и так далее, и так далее.
Кроме того, в той же статье г. Страхова рассыпано множество похвал искренности Григорьева, и в этом
последнем свойстве покойного идеалиста действительно не могут усомниться ни друзья его, ни враги.
Читая все эти похвалы, я улыбаюсь, потираю себе руки и говорю про себя: прекрасно! превосходно!
Хвалите больше, господа! Чем выше вы поднимете личность Григорьева, тем глубже и безвозвратнее вы
зароете в могилу все ваше литературное направление. - Статья г. Страхова есть некоторым образом
литературное самоубийство. Рассмотреть ее с этой стороны будет очень любопытно и увеселительно,
потому что этой статьей посягает на свою убогую жизнь не только целый журнал, но даже целый строй
понятий, весь тот строй, который, прикрываясь различными фирмами и вывесками, старается задушить и
истребить все проявления нашего новорожденного реализма. В самом деле, если Григорьев "был человек,
власть имущий", если он был "зрячее и чутче других", если эти другие, тотчас после его смерти, находят
необходимым печатать - вероятно, "для всеобщего назидания" - частную переписку покойника, и притом
печатать с такою скрупулезною точностью, что обозначают даже точками те места, где Григорьев
ругается непечатными словами, если, говорю я, Григорьева признают, таким образом, великим вождем
целого направления, - то, разумеется, мы имеем полное право принимать за наличную монету те
суждения, которые этот вождь сам произносит о своем направлении. Кажется, господа почвенники,
идеалисты и эстетики не могут упрекнуть нас в недостатке великодушия, если мы, вступая с ними в
литературное состязание, будем опираться на авторитет того писателя, которому они поклоняются.
Хорошо. Посмотрим же, что из этого маневра произойдет. - Спрашивается, верил ли сам Григорьев в
победоносную силу тех идей, за которые он неутомимо боролся? Письма Григорьева, изданные г.
Страховым2, дают на этот основной вопрос совершенно отрицательный ответ. Григорьев любил свои идеи
неистребимою любовью, он был им фанатически предан, он не мог им изменить, он боролся за них с
мужеством отчаянья и в то же время он понимал с мучительною ясностью, что эти идеи отжили свой век,
что у них нет будущего и что они вряд ли когда-нибудь воскреснут. Все письма его проникнуты глубоким
унынием, вытекающим не из личных огорчений, а из страдания за умирающую идею. Как человек,
который был "зрячее и чутче других", Григорьев понимал то, чего эти другие не понимали. Он видел ясно,
что все бесполезно и что никакими медоточивыми речами невозможно увлечь отрезвляющееся общество
в старую область эстетики и мистицизма. Когда другие, менее зрячие и чуткие люди стали издавать
эстетико-мистический журнал с примесью планетных жителей и французских уголовных процессов3,
тогда Григорьев не отказал им в своем содействии, но в душе его постоянно сохранялось то безотрадное
убеждение, что
Стр.1