Н. Станицкий
(А. Я. Панаева)
Семейство Тальниковых
Записки, найденные в бумагах покойницы
Русские повести XIX века 40-50-х годов. Том второй
М., ГИХЛ, 1852
OCR Бычков М. Н.
ГЛАВА I
В комнате, освещенной нагорелой свечой, омывали тело умершей -- шестимесячной моей сестры.
Ее глаза с тусклым и неподвижным взором наводили на меня ужас. В комнате была тишина; ни отец мой,
ни мать не плакали; плакала одна кормилица -- о золоченом повойнике и шубе, которых лишилась по
случаю слишком преждевременной смерти моей сестры: погоди она умирать пять, шесть месяцев, дело
кормилицы было бы кончено, и обещанная награда не ушла бы от ее рук.
В первую минуту смерть произвела на меня сильное впечатление, но по совершенному
равнодушию окружающих, по отсутствию отца и матери я заключила, что смерть не важная вещь.
Периодические ссоры матери с бабушкой казались мне гораздо важнее, по изобильным слезам бабушки и
грозным крикам матери, которая требовала отчета: куда девались деньги, выданные на расход, и зачем так
скоро вышла провизия?.. Я была всегда на стороне плачущих, потому ли, что сама много плакала, -- не
знаю; но плачущую бабушку мне было больше жаль, чем сердившуюся мать. За продолжительной ссорой
следовало примирение, и новые слезы бабушки, только уже не печальные, а радостные, заключали сцену
до следующего месяца, то есть до новой закупки провизии...
Когда я начала помнить себя, мне было около шести лет. В доме у нас жило много родных: две
сестры матери, сестра и мать отца. Бабушку мы очень любили, потому что она нас баловала... Маменька
мало о нас заботилась, а отец, занятый службой, не обращал ни малейшего внимания на своих детей,
число которых аккуратно каждый год увеличивалось. У меня уж было две сестры -- Катя и Соня, три
брата -- Миша, Федя и Ваня... Мы не питали особенной нежности к родителям, которые, с своей стороны,
также не очень нас ласкали. Помню один случай: раз маменька уезжала лечиться на целое лето на воды.
Наступил день, когда она должна была возвратиться: весь дом ожидал ее, но в тот день она не приехала.
Нас уложили спать; но я не могла заснуть: мне очень хотелось видеть маменьку. Когда все ушли из
комнаты, я тихонько встала с постели, села у окна и начала смотреть на улицу и прислушиваться к шуму.
Но маменька не ехала! Я готова была плакать, сердце у меня сильно билось при малейшем шуме в других
комнатах. Наконец весь дом заснул, заснула и я, измученная ожиданием, и мне приснилось, что маменька
крепко целует и держит меня на руках: мне стало так весело. Вдруг слышу: маменька приехала! Я сбежала
вниз, и первое мое движение было -- кинуться к ней. Она, казалось, удивилась моей радости и поцеловала
меня. Я заплакала... Меня обступили, начали спрашивать, что со мною, о чем плачу? Я сказала: рада, что
вижу маменьку. Все засмеялись, маменька, улыбаясь, взяла меня на руки. Я обхватила ее шею, крепко
прижалась к ней и пуще прежнего зарыдала. Она стала уговаривать меня, предлагала гостинцев, но я от
них отказалась и продолжала плакать, закрыв лицо руками... Мать решила, что я больна, и, сказав:
"Посмотрите, как она дрожит", велела отвести меня в детскую и уложить спать. Я стала проситься опять к
ней, но меня не пустили...
Мать нас мало ласкала, мало занималась нами, зато мы мало от нее и терпели; но свирепость, в
которую иногда впадал отец, была для нас слишком ощутительна. В минуты своей раздражительности он
колотил всех встречных и ломал все, что попадалось ему под руку. И бил ли он детей или свою легавую
собаку, выражение лица его было одинаково -- желание утолить свою ярость. Он вонзал вилку в спину
собаки с таким же злым спокойствием, как и пускал тарелкой в свою жену. Помню, раз мне и трехлетнему
брату случилось испытать порыв его бешенства. Была вербная неделя; отец пришел откуда-то домой,
спросил завтрак и выпил целый графин водки. В углу той же комнаты играла я с братом в вербы. Отец
вздумал принять участие в нашей игре и предложил брату бить себя вербой, сказав: "Увидим, кто больнее
ударит..." Брат с восторгом ударил отца, но вслед за тем получил до того сильный удар, что вскрикнул от
Стр.1