Иван Лукаш
Лесков
Иван Лукаш. Со старинной полки
Париж-Москва, YMCA-PRESS, 1995
Составление и вступительная статья -- А. Н. Богословский.
OCR Бычков М. Н.
Россия во Христа крестится,
но во Христа еще не облеклась.
"На краю света"
В начале этого года исполнились и незаметно миновали две литературные годовщины: 75-летие
со дня рождения Гаршина и 35-летие со дня смерти Лескова.
Гаршин, с его скорбящими глазами и красным цветком, как бы предтеча Леонида Андреева и
вместе с тем на Гаршине есть тонкое и светло-больное дуновение той судьбы, которой отмечены
Гофман, и По, и Жерар де Нерваль. Гаршин ближе к Жерару де Нерваль и в попытках литературных
воплощений, и в странности своей жизни и смерти.
Несомненную искренность Гаршина, намечавшего, может быть, новую тропу в нашей
литературе, заслонили пышные декорации, театр ужасов, далеко не всегда искреннего Андреева. Теперь
к Гаршину и Андрееву оборваны все нити, связующие мертвых с живыми. Их мир погас и развеялся,
точно его не было вовсе.
А мир Лескова померк ли, запылился ли так же, как "небо в алмазах" Чехова и многое другое, что
было и после Чехова? Нет, мир Лескова горит ярко, зловещими и ослепительными огнями.
Нелюбимый, затравленный, жалящий, невыносимо-одинокий Лесков острым углом врезается в
свою эпоху, уже сошедшую в туманность, и теперь кажется, что именно Лесков был единственно
отлитой формой, утверждением и очерченной до конца фигурой той эпохи, когда все в России теряло
формы, смешивало очертания, исходило отрицательством и опростительством, сдвигаясь в хаос чувств и
дел, чтобы померкнуть на наших глазах Россией-сумбуром.
Как будто один Лесков противостоит надвигающейся мгле, он всегда в борении, и он всегда
кажется напряженным, подобравшим все жилы и мускулы или для прыжка, или чтобы подставить грудь
удару. И его глаза, остро-прищуренные, зеленоватые, и жесткая бородка, и еж, и сухое, измученное и
мучающее лицо -- во всем "строжкость" и во всем следы невыносимого борения. Своеобразный,
необычайный, отдельный во всем, замкнутый в себе -- некий особый мир, только касающийся нашего
общего мира,-- такие определения Лескова напрашиваются прежде всего.
Его мир резко отличен от окружающей эпохи, он писатель не своего времени, и уже отсюда его
беспощадная распря с современным ему "обществом".
"Левые" отбросили его от литературы, травили с восторгом, и Писарев отдавал приказы, чтобы
"ни один журнал не осмеливался печатать на своих страницах что-нибудь, вышедшее из-под пера"
Лескова. "Левые" объявили его мракобесом. А "правые", а мракобесы, и среди них такой, как
Победоносцев, объявили Лескова "потаенно- и хитро-ласковым нигилистом". Все враги. Один.
Не только "правые" и "левые", а все крайности человеческой натуры сходились в Лескове. Он,
несомненно, одержимый, а как трудно в одержимости, и особенно русской, отличить святость от
бесовщины. В Лескове было и то, и другое.
В его "Воительнице" с презрительной ненавистью начертана образина русской бабищи,
приятной, чернобровой дебелухи, молитвенницы и вместе сводницы. Та же бабища, уездная леди
Макбет, купчиха Катерина Львовна, с любовником Сережкой, душит отрока Федю именно тогда -- вот
именно тогда! -- когда отрок читает житие ангела своего Феодора Студита. "Зверь" с доезжачим
Храпошкой, "Тупейный художник", или "образочки", вставленные в глазные впадины Платониды, или
холодная насмешка над всей мертвой церковностью в "Фигуре" -- все это терзающая Виева Россия,
которую увидел Лесков.
Ее внешнему параду он не верит, он издевается над всеми ее "Функендорфами и Кисельвроде",
Стр.1