Е.Н. Опочинин
Александр Петрович Милюков и его вторники
Оригинал здесь -- http://dugward.ru/library/zolot/opochinin_milukov.html
Вторник, около восьми часов вечера извозчик мой останавливается у подъезда довольно
большого дома в половине Офицерской улицы. По тускло освещенной, но опрятной лестнице
поднимаюсь во второй этаж и дергаю деревянную ручку звонка. Жидкий дребезжащий звон раздается за
обитой дверью, она отворяется. Меня встречает скромная прислуга. Освободясь от верхнего платья,
вхожу в двери направо из маленькой прихожей и сразу попадаю в обстановку 1840-х годов: крутобокие
диванчики фасонов Гамиса или Тура, обитые зеленым репсом, такие же драпировки на дверях и окнах
придают мрачный вид небольшому кабинету при тусклом свете керосиновой лампы-бра на стене и
другой, стоящей на столике за старомодным трельяжем и дающей весьма умеренный свет сквозь
молочно-белое стекло шаровидного абажура. В комнате стоит характерный сладковатый запах
жуковского табаку.
А вот и сам хозяин этого жилья Александр Петрович Милюков. Это маленький, худенький
старичок в какой-то темной раскрылившейся визиточке и совсем старомодных светло-серых брюках.
Голый череп, лишь на затылке и на висках обрамленный седыми волосиками, кустистые седые брови, изпод
которых смотрят небольшие, но живые глаза; густые, совершенно белые усы и все сморщившееся
личико красноречиво говорят, что на плечах Александра Петровича почиет много десятков лет. В
качестве подробности, дорисовывающей эту типичную фигурку сороковых годов, в руках его трубка с
аршинным черешневым чубуком. Он попыхивает ею, характерно согнутым указательным пальцем
придерживая чубук, и синий дымок поднимается вверх и плавает в комнате.
Несмотря на тусклый свет керосиновых ламп в комнате как-то уютно и тепло, а радушный прием
хозяина делает еще более привлекательным это скромное жилье. Тут уже есть несколько посетителей из
числа постоянных гостей милюковских вторников: прислонившись спиной к печи, стоит маститый
старец с серьезным и строгим лицом, обрамленным густой седой бородой, с зоркими, глубоко сидящими
карими глазами. Это Николай Николаевич Страхов, известный философ и критик, биограф и панегирист
Федора Михайловича Достоевского, автор только что вышедшей и уже запрещенной книги "Борьба с
Западом".
На диванчике у трельяжа поместился массивный господин с большими рыжими усами и
бакенбардами, грубоватыми чертами лица и выпуклыми рачьими, неопределенного цвета глазами -
Федор Николаевич Берг, считающийся справедливо лучшим переводчиком "Романсеро" Гейне. Но это в
далеком прошлом, еще в шестидесятых годах. Ныне же он аспирант на издательство и редакторство
"Русского вестника", покупаемого им у семьи Катковых.
По комнате расхаживает, подергивая плечами и головой, пограничник в форменном сюртуке. Он
гладко выбрит. Но густые военные усы его что-то подозрительно слишком черны. Это В.В. Крестовский,
автор "Панургова стада", "Кровавого пуфа" и еще более знаменитых "Петербургских трущоб", ныне (в
восьмидесятых годах) сооружающий серию юдофобских романов с "Тамарой Бендавид" во главе.
В уголке, около печки на стульчике, скромно приютился лауреат Фребелевского общества, автор
сказки о "Пчеле-мохнатке" Василий Петрович Авенариус.
Александр Петрович, дрожащими узловатыми пальцами оправляя в своей трубке жуков табачок,
сиплым, старческим тенорком повествует одну из своих забавных историй давнего времени.
- Да, - говорит он, - жалуются теперь на цензуру, говорят, дышать не дают - и все пустяки. С
осторожностью и умом обо всем говорить можно. А вот прежде было не то. Был, например, цензор граф
Мусин-Пушкин. Злополучные авторы должны были являться с своими произведениями к нему на
квартиру и читать ему их вслух. При этом автору не предлагалось сесть, он стоял навытяжку, а свирепый
цензор восседал на мягком диване с трубкой в зубах. Вот однажды пришел на подобное испытание некий
поэт, который по знаку цензурного владыки и приступил к чтению своего произведения, какой-то
пространной поэмы. На беду, она начиналась с повествования о том, как какой-то казак едет к себе на
родину, в Малороссию. "Стой, - замахал чубуком Мусин-Пушкин на автора. - Больше ни слова. Казак
едет в Малороссию... Зачем? Конечно, бунтовать. Ступай, братец, вон, не пропущу я твою поэму". Так
злосчастное произведение и не увидело света... А вот еще был случай с приятелем моим Яковом
Петровичем Бутковым (времена "Библиотеки для чтения" и "Современника"). Написал он рассказ о двух
Стр.1