В.Ф. Одоевский
Живописец
(Из записок гробовщика)
Однажды, когда я сидел у Мартына Григорьича, вошел мастеровой:
-- Пришли от Данила Петровича.
-- Зачем? -- спросил хозяин.
-- Да за гробом.
-- Кто у них умер, уж не жена ли?
-- Нет, Данила Петрович сам изволил скончаться...
Мартын Григорьич всплеснул руками:
--Может ли это быть? Бедный! Давно ли мы с ним виделись?.. Такой талант! Такое сердце!
-- Просят дощатого гроба подешевле, а у нас такого нет, -- прервал его хладнокровно работник.
-- Неси какой есть готовый, не твое дело... Бедный, бедный Данила Петрович!.. -- С сими словами
он взял шляпу и сказал мне: -- Хотите ли поклониться праху незнакомого вам, но замечательного
человека? Пойдемте со мною. Вы слыхали о Шуйском?..
-- Никогда, -- отвечал я, -- но я готов идти с вами.
-- Так! Участь этого человека быть неизвестным; но по крайней мере он начнет жить после смерти;
может быть, мне суждено быть его проводником к бессмертию. Неужели и вы не знаете, что мой бедный
неизвестный Данила Петрович был, может быть, одним из первых живописцев нашего времени?..
-- Я никогда не видал ни одной его картины...
-- Не мудрено, потому что у него не было ни одной конченой; но пойдем в его мастерскую, и вы
уверитесь, что я говорю правду. Я недавно с ним познакомился; он был очень, очень беден, но все, что
скрывалось в его голове, все, что нечаянно он бросил на полотно нетерпеливою кистию, того я вам
пересказать не сумею... Вы сами увидите...
Мы вошли. Грустно было смотреть на мастерскую бедного художника. Бледный труп его лежал на
простых досках; на лице его еще остались следы внутреннего, недавно погасшего огня; черные волосы
лентами струились с прекрасно образованной головы; но все было искажено, запятнано смертию; его
покрывало едва держащееся рубище; вокруг были разбросанные краски, палитра, кисти; на огромной раме
натянутое полотно; оно невольно приковало мое внимание; но на холсте не было картины, или лучше
сказать, на нем были сотни картин; можно было различить некоторые подробности, начертанные верною,
живою кистью, но ничего целого, ничего понятного. От нетерпения ли художника, от недостатка ли в
холсте, но видно было, что он рисовал одну картину на другой; полустертая голова фавна выглядывала изза
готической церкви; на теньеровском костюме, набросана фигура мадонны; сметливый глаз русского
крестьянина был рядом с египетскою пирамидою; водопады, домашняя утварь, дикие взоры
сражающихся, цветы, кони, атласные мантии, уличные сцены, кедры, греческие профили, карикатуры -все
это было перемешано между собою на различных планах, в различных колоритах, и углем, и мелом, и
красками, -- и ни в чем не только нельзя было угадать мысли художника, но с большим трудом можно
даже было уловить какую-либо подробность. Стены, окна мастерской, палитра, мебели были испещрены
точно такими же очерками... других картин не было. Наши изыскания были прерваны разговором в
ближней комнате, сперва тихим, но потом мало-помалу возвышавшимся...
-- Ах, не говорите, матушка, -- повторял один женский голос, рыдая, -- я, я убила его!..
-- Полно, полно! Что с тобой? -- отвечал другой, женский же голос. -- Что ты на себя клеплешь!
Полно, полно горевать. Еще молода, мать моя, -- другого мужа найдешь.
-- Нет, не нажить мне моего Данила Петровича!
-- Полно, говорят тебе, слезами не поможешь, да я что правду сказать: счастлива, что ли, ты с ним
была? В довольстве, что ли? Что в нем пути-то было?..
Вдова не слушала, а только, повторяла свое:
-- Я убила его; он сам говорил, сердечный: ты убьешь меня... Я точно убила его!..
А та отвечала:
-- Полно на себя клепать! он просто занемог, да и умер...
Эта сцена продолжалась довольно долго: жалобы с одной стороны, утешения с другой; наконец
последние превозмогли; казалось, рассуждения собеседницы утешили вдову, по крайней мере она
успокоилась. Мой товарищ хотел наведаться к ней; но дверь отворилась, и от вдовы вышла женщина
пожилых лет, в крепко накрахмаленном чепце, с веселым и добродушным видом.
Стр.1