ИВАН КАТАЕВ
ЛЕНИНГРАДСКОЕ ШОССЕ
Из книги: Иван Катаев "Сердце", "Советская Россия", М. 1980.
Хоронили старика Савву Пантелеева.
Старик помер не вовремя, в канун Первого мая, в ночь на страстную субботу; два праздника,
старый и новый, в этом году пришлись на один день. Едва поспели заказать гроб, - мастер взялся
представить к завтрему только по знакомству, благо заведение его было совсем рядом, по этой же
стороне Ленинградского шоссе: пантелеевский домишко в четыре окна, потом трактир государственного
треста, потом "Продажа овса и сена", и уж тут бойкая белая вывеска: "Торговля разными гробами и
венками". Старуха Пантелеева успела сбегать и на ту сторону шоссе, к кладбищенскому батюшке. Савва
не раз и не два последние годы ей наказывал: ежели что - хоронить по-церковному. Да ей и самой
хотелось, чтобы было пристойно, тихо, хорошо, - как раньше, как всю жизнь провожала в могилу детей,
родственников, соседей. С батюшкой уговорились отпевать и хоронить на второй день праздника.
Помер старик Савва от волненья.
Всю зиму не давал ему покоя жилец из-за кухонной комнаты, гражданин Адольф Могучий,
известный автор эстрадных куплетов и профсоюзных стишков. Все грозился расторгнуть договор
Пантелеевых на аренду дома и прекратить злостную эксплуатацию двоих жильцов в размере пятнадцати
рублей помесячной платы с каждого. С нового года, в знак протеста против кабалы, Могучий перестал
платить вовсе. После трехмесячных бесплодных переговоров и мучительного раздумья Савва вчинил иск
о выселении. Суд в выселении отказал, посчитавшись с документами о заслугах Адольфа Могучего на
фронтах искусств, но деньги предложил уплатить и взыскал с ответчика судебные издержки. В отместку
Могучий вызвал инспектора из района. В пятницу, в самый разгар предпраздничной уборки, инспектор
явился и, руководимый Могучим, обследовал весь дом, от чердака до подполья, выискивая нарушения
арендного договора по части ремонта. Разыскать их было не трудно: несмотря на все любовные Саввины
гвоздочки, подпорки и планочки, прогнившее деревянное строение год за годом крошилось, как черствы
заплесневевший ломоть.
На кухне, среди вздыбленных кверху ножками стульев, кроваво-полосатых тюфяков и потоков
вспененной воды, инспектор на гладильной доске, положенной поперек окоренка, составил
укоризненный акт. Напрасно Савва, бормоча насчет дороговизны строительных материалов и
неисправного платежа жильцов, совал судебный исполнительный лист, свою пенсионную книжку с
отметками о тридцатисемирублевом пособии и справку о сорока годах производственного стажа, - все
домовые изъяны были неукоснительно занесены в акт, а заключение инспектора и скрипнувший росчерк
его вечного пера не оставляли никакой надежды. Адольф Могучий, стоявший подле, вежливо
осведомлял со своей стороны, что принадлежность Пантелеева к индустриальному пролетариату более
чем сомнительна, поскольку старик в данное время торгует всякой рухлядью на Тишинском рынке, и что
все вообще арендаторское семейство находится на грани полного морально-политического разложения.
Понизив голос до почтительного шепота, он сообщил, что старший сын Пантелеева за причастность к
оппозиции был в свое время исключен из партии и только в прошлом году возвратился домой.
Инспектор молча выслушал все это, сложил акт и, щелкнув замочком портфеля, направился к выходу.
Могучий, легко ступая ботинками в серых гамашах, кинулся за ним, но на пороге быстро обернулся,
показал Савве язык и, погрозив кулаком, скрылся.
Старик весь день молчал. Вечером, притащив, как всегда, два ведра воды с колонки и заложив
корму боровку, помещавшемуся в дровяном сарайчике, он улегся спать на своей узкой койке; как всегда,
повернулся лицом к стене. Всю ночь в комнате шло движение. Поздно вернулась из кино младшая дочь,
комсомолка Зина, и, лукаво косясь в сторону спящей матери, на цыпочках, чуть пританцовывая, прошла
к себе за перегородку. Последний сын, Валька, второступенец, хромой от детского паралича,
большеротый, с нежными глазами горбуна, часов до двух сидел за столом над "Тремя мушкетерами";
дочитал до конца, долго и неподвижно смотрел прямо перед собой, изредка пошмыгивая носом; отсветы
добрых улыбок скользили по его лицу; потом осторожно пробрался к широкому продавленному, в горах
и ямах, дивану, повернул поблизости выключатель; не раздеваясь, ничем не покрывшись, свернулся на
диване, тотчас же заснул. Среди ночи заплакала во сне шестилетняя внучка Эдвардочка, бабушкина
Стр.1