Удивительным образом, гул полей сражений (Реконкиста, Тридцатилетняя война, война за испанское наследство, наполеоновские походы) мгновенно врывается в профессорские кабинеты. <...> Намечены моменты, когда выявленное литературным критиком (Мельхиором де Вогюэ) противостояние опровергается притяжением писательских талантов (Пруст – Толстой; Андре Жид – Достоевский). <...> Сопоставлены тенденции формирования фобий идеологических и эстетических. <...> Эхо с полей сражений, находящихся, казалось бы, так далеко от профессорских кабинетов, где сосредоточенно, а порой отрешенно размышляют о закономерностях литературного процесса, вибрирует на страницах литературно-критических этюдов то болезненными фобиями, то необузданными англо-итало-франкоманиями. <...> В дальнейшем такие события, как Итальянские войны (1494–1559), Тридцатилетняя война (1618– 1648), война за испанское наследство (La guerre de succession, 1701–1714) и наполеоновские походы неизменно находили отражение в литературных симпатиях-антипатиях, маниях и фобиях. <...> В России, которая пострадала от наполеоновского нашествия больше, в основном произведении русской литературы, воссоздавшем войну 1812 года, образ Наполеона лишен карикатурных черт: Лев Толстой низводит Наполеона с пьедестала, следуя своей, более общей, задаче – отказу гиперболизировать роль государственной власти и любой исторической личности. <...> Мельхиор де Вогюэ советовал обратить внимание на “все страницы, где Толстой 43 показывает, что делают, что говорят Наполеон и император Александр I; тогда можно понять, как укоренен в русском сознании дух нигилизма – ведь это, прежде всего, отрицание величия власти. <...> Когда культуролог Леруа-Болье пишет о франко-русских культурных отношениях конца ХIХ века, он настойчиво подчеркивает, что есть две Франции (о противостоянии двух Испаний, как отмечено выше, всегда напоминали ее общественные деятели), и его, “традиционная”, Франция вовсе не обрадовалась тому возросшему (“после Плевны <...>