Захар Прилепин Две расы Будущее точно рискует кого-то из нас переехать катком. <...> Мой товарищ, известный и невероятно талантливый музыкант — русский, взрослый, разумный, пишет мне, что у него депрессия. <...> Он говорит: «У меня исчезла вера в то, что страна моя будет жить по-человечески». <...> Пишет, что в 90-е у него была огромная надежда, и эта надежда не погибала все «нулевые». <...> Он верил, что наша страна встала в общий хоровод со всеми остальными «цивилизованными странами», и хотя место её по-прежнему оставалось не самым завидным, однако жизнь тогда хотя бы имела краски: розовые, голубые, жёлтые, яркие, радужные. <...> И только сегодня он ощутил, что мы выгнаны из хоровода прочь. <...> Что мы стали отбросами и ничтожеством мира, что выхода не предвидится. <...> Я и подобные мне — все мы жили 90-е и «нулевые» в ощущении распада почвы, в непрестанной тошноте. <...> Там были разноцветные краски — но всё это разноцветье выглядело так, будто кого-то вырвало нам под ноги. <...> Нас воротило от того хоровода, в который нас увлекли на правах бедного, глуповатого, начудившего и не раскаявшегося даже не родственника, а соседа. <...> Чувство причастности к своему народу — «где он, к несчастью, был» — спасало. <...> Совсем недавно у нас появились смутные надежды, что всё произошедшее за четверть века было не напрасно. <...> Тысячи слов, которые мы прокричали на митингах, наше «против» большинства и вопреки всему, юное брожение в 91-м и в 93-м, наши Общероссийский молодёжный журнал Я вяло съязвил: «Венчание однополых людей в храме — тоже часть энтропии абсурда». <...> Наш Символ веры состоит из товарищи, убитые в Приднестровье и в Чечне, наши соратники, сидевшие во всех тюрьмах обновлённой России, наша площадь Революции, наша страсть к прошлому удивительной нашей Родины… У нас появилась надежда. <...> Удивительно, но во всём остальном мы с этим музыкантом и с подобными ему — схожи. <...> В своё время Синявский писал, что у него были только «стилистические разногласия» с Советской властью. <...> С нашими <...>