Алексей Максимович Горький
КАК СЛОЖИЛИ ПЕСНЮ
монастыря, летним днем. Это было в тихой улице Арзамаса, пред вечерней, на
лавочке у ворот дома, в котором я
Вот как две женщины сложили песню, под грустный звон колоколов
жил. Город дремал в жаркой тишине
июньских будней. Я, сидя у окна с книгой в руках, слушал, как моя кухарка,
дородная рябая Устинья, тихонько беседует с горничной моего шабра, земского
начальника.
- А еще чего пишут? - выспрашивает она мужским, но очень гибким
голосом.
- Да ничего еще-то, - задумчиво и тихонько отвечает горничная,
худенькая девица, с темным лицом и маленькими испуганно-неподвижными
глазами.
- Значит, - получи поклоны да пришли деньжонок, - так ли?
- Вот...
- А кто как живет - сама догадайся... эхе-хе... В пруду, за садом
нашей улицы, квакают лягушки странно стеклянным звуком; назойливо плещется
в жаркой тишине звон колоколов; где-то на задворках всхрапывает пила, а
кажется, что это храпит, уснув и задыхаясь зноем, старый дом соседа.
- Родные, - грустно и сердито , говорит Устинья, - а отойди от них на
три версты - и нет тебя, и отломилась, как сучок! Я тоже, когда первый год
в городе жила, неутешно тосковала. Будто не вся живешь - не вся вместе, - а
половина души в деревне осталась, и всё думается день-ночь: как там, что
там?..
Ее слова словно вторят звону колоколов, как будто она нарочно -говорит
в тон им. Горничная, держась за острые свои колени, покачивает головою в
белом платке и, закусив губы, печально прислушивается к чему-то. Густой
голос Устиньи звучит насмешливо и сердито, звучит мягко и печально.
- Бывало - глохнешь, слепнешь об алой теске по своей-то стороне; а у
меня и нет никого там: батюшка в пожаре сгорел пьяный, дядя - холерой
помер, были братья - один в солдатах остался, ундером сделали, другой -
каменщик, в Бойгороде живет. Всех будто половодьем смыло с земли...
Склоняясь к западу, в мутном небе висит на золотых лучах красноватое
салнце. Тихий голос женщины, медный плеск колоколов и стеклянное кваканье
лягушек - все звуки, которыми жив город з эти минуты. Звуки плывут низко
над землею, точно ласточки перед дождем. Над ними, вокруг их - тишина,
поглощающая всё, как смерть.
Рождается нелепое сравнение; точно город посажен в большую бутылку,
лежащую на беку, заткнутую огненной пробкой, и кто-то лениво, тихонько бьет
извне по ее нагретому стеклу.
Вдруг Устинья говорит бойко, но деловито:
- Ну-кось, Машутка, подсказывай...
- Чего это?
- Песню сложим...
И, шумно вздохнув, Устинья скороговоркой запевает:
Эх, да белым днем, при ясном солнышке.
Светлой ноченькой, при месяце...
Нерешительно нащупывая мелодию, горничная робко, вполголоса поет:
Беспокойно мне, девице молодой...
А Устинья уверенно и очень трогательно доводит мелодию до конца:
Все тоскою сердце мается...
Кончила и тотчас заговорила весело, немножко хвастливо:
- Вот она и началась, песня! Я те, милая, научу песни складывать, как
нитку сучить... Ну-ко...
Помолчав, точно прислушавшись к
заунывным стонам лягушек, ленивому
звону колоколов, она снова ловко заиграла словами и звуками:
Ой, да ни зимою вьюги лютые,
Ни весной ручьи веселые...
Горничная, плотно придвинувшись к ней, положив белую голову на круглое
Стр.1