М.Горький. Фома Гордеев
Антону Павловичу Чехову
I.
Лет шестьдесят тому назад, когда на Волге со сказочной быстротой
создавались миллионные состояния, -- на одной из барж богача купца Заева
служил водоливом Игнат Гордеев.
Сильный, красивый и неглупый, он был одним из тех людей, которым всегда
и во всем сопутствует удача -- не потому, что они талантливы и трудолюбивы,
а скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим
целям не умеют -- даже не могут -- задумываться над выбором средств и не
знают иного закона, кроме своего желания. Иногда они со страхом говорят о
своей совести, порою искренно мучаются в борьбе с ней, -- но совесть
непобедима лишь для слабых духом; сильные же,
быстро овладевая ею,
порабощают ее своим целям. Они приносят ей в жертву несколько бессонных
ночей; а если случится, что она одолеет их души, то они, побежденные ею,
никогда не бывают разбиты и так же сильно живут под ее началом, как жили и
без нее...
В сорок лет от роду Игнат Гордеев сам был собственником трех пароходов
и десятка барж. На Волге его уважали, как богача и умного человека, но дали
ему прозвище -- Шалый, ибо жизнь его не текла ровно, по прямому руслу, как у
других людей, ему подобных, а то и дело, мятежно вскипая, бросалась вон из
колеи, в стороны от наживы, главной цели существования. Было как бы трое
Гордеевых -- в теле Игната жили три души. Одна из них, самая мощная, была
только жадна, и, когда Игнат подчинялся ее велениям, -- он был просто
человек, охваченный неукротимой страстью к работе. Эта страсть горела в нем
дни и ночи, он всецело поглощался ею и, хватая всюду сотни и тысячи рублей,
казалось, никогда не мог насытиться шелестом и звоном денег. Он метался по
Волге вверх и вниз, укрепляя и разбрасывая сети, которыми ловил золото:
скупал по деревням хлеб, возил его в Рыбинск на своих баржах; обманывал,
иногда не замечал этого, порою -- замечал, торжествуя, открыто смеялся над
обманутыми и, в безумии жажды денег, возвышался до поэзии. Но, отдавая так
много силы этой погоне за рублем, он не был жаден в узком смысле понятия и
даже, иногда, обнаруживал искреннее равнодушие к своему имуществу.
Однажды, во время ледохода на Волге, он стоял на берегу и, видя, как
лед ломает его новую тридцатипятисаженную баржу, притиснув ее к обрывистому
берегу, приговаривал сквозь зубы:
-- Так ее!.. Ну-ка еще... жми-дави!.. Ну, еще разок!..
-- Что, Игнат, -- спросил его кум Маякин, -- выжимает лед-то у тебя из
мошны тысяч десять, этак?
-- Ничего! Еще сто наживем!.. Ты гляди, как работает Волга-то! Здорово?
Она, матушка, всю землю может разворотить, как творог ножом, -- гляди! Вот
те и "Боярыня" моя! Всего одну воду
поминки ей?
Баржу раздавило. Игнат с кумом, сидя в трактире на берегу, пили водку и
смотрели в окно, как вместе со льдом по реке неслись обломки "Боярыни".
-- Жалко посуду-то, Игнат? -- спросил Маякин.
-- Ну, чего ж жалеть? Волга дала, Волга и взяла... Чай, не руки мне
оторвало...
-- Все-таки...
-- Что -- все-таки? Ладно, хоть сам видел, как все делалось, -- вперед
-- наука! А вот, когда у меня "Волгарь" горел, -- жалко, не видал я. Чай,
какая красота, когда на воде, темной
ночью, этакий кострище пылает, а?
Большущий пароходина был...
-- Будто тоже не пожалел?
-- Пароход? Пароход -- жалко было, точно... Ну, да ведь это глупость
одна -- жалость! Какой толк? Плачь, пожалуй: слезы пожара не потушат. Пускай
их -- пароходы горят. И -- хоть все сгори -- плевать! Горела бы душа к
работе... так ли?
-- Н-да, -- сказал Маякин, усмехаясь. -- Это ты крепкие слова
говоришь... И кто так говорит -- его хоть догола раздень, он все богат
будет...
поплавала... Ну, справим, что ли,
Стр.1