Николай Васильевич Гоголь.
Старосветские помещики
--------------------------------------------------------------Оригинал
текста: в Публичной электронной библиотеке Евгения Пескина
--------------------------------------------------------------Я
очень люблю скромную жизнь тех
уединенных владетелей отдаленных
деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые,
как дряхлые живописные домики, хороши своею пестротою и совершенною
противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл еще
дождь, крыши не покрыла зеленая плесень
и лишенное щекатурки крыльцо не
выказывает своих красных кирпичей. Я иногда люблю сойти на минуту в сферу
этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за
частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада,
наполненного
яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на
сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных владетелей
так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что страсти,
желания и неспокойные порождения злого
существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении. Я отсюда
вижу низенький домик с галереею из
духа, возмущающие мир, вовсе не
маленьких почернелых деревянных
столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно было во время грома и града
затворить ставни окон, не замочась дождем. За ним душистая черемуха, целые
ряды низеньких фруктовых дерев, потопленных багрянцем вишен и яхонтовым
морем слив, покрытых свинцовым матом; развесистый клен, в тени которого
разостлан для отдыха ковер; перед домом просторный двор с низенькою свежею
травкою, с протоптанною дорожкою от амбара до кухни и от кухни до барских
покоев; длинношейный гусь, пьющий воду
гусятами; частокол, обвешанный связками сушеных груш и яблок и
проветривающимися коврами; воз с дынями, стоящий возле амбара; отпряженный
вол, лениво лежащий возле него, - все
это для меня имеет неизъяснимую
прелесть, может быть, оттого, что я уже не вижу их и что нам мило все то, с
чем мы в разлуке. Как бы то ни было, но даже тогда, когда бричка моя
подъезжала к крыльцу этого домика, душа
спокойное состояние; лошади весело подкатывали под крыльцо,
принимала удивительно приятное и
кучер
преспокойно слезал с козел и набивал трубку, как будто бы он приезжал в
собственный дом свой; самый лай, который поднимали флегматические барбосы,
бровки и жучки, был приятен моим ушам. Но более всего мне нравились самые
владетели этих скромных уголков, старички, старушки, заботливо выходившие
навстречу. Их лица мне представляются и теперь иногда в шуме и толпе среди
модных фраков, и тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится былое. На
лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие,
что невольно отказываешься, хотя, по крайней мере, на короткое время, от
всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую
жизнь.
Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых,
увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои
странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их
прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший
пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, - и ничего
более. Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу.
Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха,
по выражению окружных мужиков, были
те старики, о которых я начал
рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона
и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию
Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий
Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом
камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или
просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не
смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько
готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли
бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их
лицах были расположены с такою приятностью, что художник, верно бы, украл
их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную
жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые
фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам,
с молодыми и нежными, как пух,
Стр.1