Осип Мандельштам
"В не по чину барственной шубе"
Глава из книги "Шум времени"
К полуночи по линиям Васильевского острова носились волны метели. Синие желатинные
коробки номеров пылали на углах в подворотнях. Булочные, не стесненные часом торговли, сдобным
паром дышали на улицу, но часовщики давно закрыли лавки, наполненные горячим лопотаньем и звоном
цикад.
Неуклюжие дворники, медведи в бляхах, дремали у ворот.
Так было четверть века назад. И сейчас горят там зимой малиновые шары аптек.
Спутник мой, выйдя из литературной квартиры-берлоги, из квартиры-пещеры с зеленой
близорукой лампой и тахтой-колодой, с кабинетом, где скупо накопленные книги угрожают оползнем, как
сыпучие стенки оврага, выйдя из квартирки, где табачный дым кажется запахом уязвленного самолюбия, -
спутник мой развеселился не на шутку и, запахнувшись в не по чину барственную шубу, повернул ко мне
румяное, колючее русско-монгольское лицо.
Он не подозвал, а рявкнул извозчика таким властным морозным зыком, словно целая зимняя
псарня с тройками, а не ватная лошаденка дожидалась его окрика.
Ночь. Злится литератор-разночинец в не по чину барственной шубе. Ба! да это старый знакомец!
Под пленкой вощеной бумаги к сочинениям Леонтьева приложенный портрет, в меховой шапке-митре -
колю чий зверь, первосвященник мороза и государства. Теория скрипит на морозе полозьями извозчичьих
санок. Холодно тебе, Византия? Зябнет и злится писатель-разночинец в не по чину барственной шубе.
Новгородцы и псковичи - вот так же сердились на своих иконах; ярусами друг у друга на головах
стояли миряне, справа и слева, спорщики и ругатели, удивленно поворачивая к событию умные мужицкие
головы на коротких шеях. Мясистые лица и жесткие бороды спорщиков, обращенные к событию с
злобным удивлением. В них чудится мне прообраз литературной злости.
Как новгородцы злобно голосуют бороденками на страшном суде, так литература злится столетие,
и косится на событие - пламенным косоглазием разночинца и неудачника - злостью мирянина,
разбуженного не вовремя, призванного, нет, лучше за волосья притянутого в свидетели-понятые на
византийский суд истории.
Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы стал я есть земную соль?
Ты приправа к пресному хлебу пониманья, ты веселое сознание неправоты, ты заговорщицкая
соль, с ехидным поклоном передаваемая из десятилетия в десятилетие, в граненой солонке, с полотенцем!
Вот почему мне так любо гасить жар литературы морозом и колючими звездами. Захрустит ли снегом?
Развеселится ли на морозной некрасовской улице? Если настоящая - то да.
Вместо живых лиц вспоминать слепки голосов. Ослепнуть. Осязать и узнавать слухом. Печальный
Удел! Так входишь в настоящее, в современность, как в русло высохшей реки.
А ведь то были не друзья, не близкие, а чужие, далекие люди! И, все же, лишь масками чужих
голосов украшены пустые стены моего жилища. Вспоминать - идти одному обратно по руслу высохшей
реки!
Первая литературная встреча непоправима. То был человек с пересохшим горлом. Давно
выкипели фетовские соловьи: чужая барская затея. Предмет зависти. Лирика. "Конный или пеший", -
"Рояль был весь раскрыт", - "И горящей солью нетленных речей".
Больные, воспаленные веки Фета мешали спать. Тютчев ранним склерозом, известковым слоем
ложился в жилах. Пять-шесть последних символических слов, как пять евангельских рыб, оттягивали
корзину: среди них большая рыба: "Бытие".
Ими нельзя было накормить голодное время, и пришлось выбросить из корзины весь пяток и с
ними большую дохлую рыбу "Бытие".
Отвлеченные понятия в конце исторической эпохи всегда воняют тухлой рыбой. Лучше злобное и
веселое шипенье русских стихов.
Рявкнувший извозчика был В. В. Гиппиус, учитель словесности, преподававший детям вместо
литературы гораздо более интересную науку - литературную злость. Чего он топорщился перед детьми?
Детям ли нужен шип самолюбия, змеиный свист литературного анекдота?
Я и тогда знал, что около литературы бывают свидетели, как бы домочадцы ее: ну, хоть бы разные
Стр.1