Василий Гиппиус
Пряники
("Костер" и "Фарфоровый павильон" Н. Гумилева. Петроград, 1918)
Источник: Н. С. Гумилёв: PRO ET CONTRA
Оригинал здесь: Николай Гумилёв : электронное собрание сочинений. http://gumilev.ru/.
Гумилева знают. Гумилев популярен. Наперекор всем историко-литературным хитросплетениям.
Ничего не желая об этих хитросплетениях знать, своенравная публика отдает Гумилеву предпочтение и
перед его учителями, и перед его соратниками. Несомненный учитель Гумилева -- Брюсов, "поэтический
дядька" всех тяготеющих к французской пышности и пряности словесной и картинной; но о Брюсове
поахали в свое время и забыли его, как только он начал появляться в академическом сюртуке, как только
стал скучен; Гумилеву же еще далеко до академической одежды, он "свой человек" и в костюме
спортсмена, и в походном френче. Есть и другой учитель у Гумилева -- тот неожиданный в свое время
поэтический отшельник, у которого так повадно было учиться "остроте". Ибо каждое движение его
воистину было заострено. Это Иннокентий Анненский, но Анненско-го "свет узнал и раскупил", а там
забыл еще более благополучно, чем Брюсова. Ant mortuis nihil bone*, как говорит чеховский "оратор" [1].
Еще меньше хотят знать поклонники Гумилева о литерат<ур-ных> товарищах и учениках
Гумилева: какое им дело, что поэт считал себя (а может быть, и до сих пор считает) командиром нового
целого взвода так называемых "акмеистов". Услышав новый термин, публика захотела, конечно, узнать
его значение, но, не получив удовлетворительного ответа, зевнула и успокоилась: на ее отношении к
Гумилеву это не отразилось.
Надо быть справедливым к Гумилеву: он не делал ничего предосудительного, чтобы влюбить в
себя публику. Он отнюдь не потакал, например, ее тяге к изменчивой злободневности. Правда, в начале
войны он принял участие в вакханалии военного стихотворчества. Но и здесь, хотя и примкнул к
"оправдывающим", остался оригинален: патриотические неистовства подогревались не им, другими. Не
потакал он и спросу на дешевый эротизм под сентиментальным соусом -- вообще за публикой не бегал.
Привлек он ее к себе другими качествами: доступностью, занимательностью, живописностью и,
пожалуй, пикантностью, но не в дурном смысле. Отвергнув лирические тенденции символистов, сочтя
предрассудком их тягу к музыке, он стал заботиться о тщательной лепке и раскраске каждого
стихотворения. И они уже не сливались в читательской памяти в одну массу: каждое слово жило своей
жизнью. Каждое имело вес, форму, цвет. Они сыпались из книг его как пряники: вот пряник-рыба, вот
пряник-лошадь, а вот король с королевой, все замешанные на меду, вкусно и сладко выпечены, ярко
расписаны и внутри каждого -- перец-имбирь или другая пряность.
Открываю новые книги Гумилева -- "Фарфоровый павильон" и "Костер". Первая -- целиком
состоит из пряников -- по китайскому рецепту. Пряники сыплются и из второй. Вот, напр<и-мер>, что
удалось сделать Гумилеву, какое воображение его остановилось на теме невского ледохода:
Река больна, река в бреду.
Одни, уверены в победе,
В зоологическом саду
Довольны белые медведи.
И знают, что один обман -Их
горестное заточенье:
Сам Ледовитый океан
Идет на их освобожденье.
("Ледоход". "Костер", с. 15)
Не правда ли, прочитав эти строки, нельзя удержаться от улыбки -- но не насмешливой, а ласковопоощрительной,
чуть ли не такой, которой мы встречали наиболее удачные словосочетания Игоря
Северянина? Гумилев не такой озорник, как Северянин, он не все, а только кое-что принесет в жертву
остроте и пряности, -- зато, вероятно, он и не "выскочит из ландолета девушками окруженный"2. Но
историки нашей поэзии вспомнят, что первый голос, раздавшийся в защиту фокуснической ловкости
Стр.1