Более двух десятилетий российские социальные науки, история в первую очередь, переживают период мучительного нащупывания методологических инструментов и рамок, с помощью которых можно было бы адекватно интерпретировать феномен России – страны, как стало модным считать, с «непредсказуемым прошлым», а следовательно, и с непостижимым будущим. <...> Многое мешает: и инфантильная зависимость от тех марксистских догм, которые не выдержали испытания временем, и твердолобая приверженность далеким от марксизма истпартовским мифам, и порожденная импульсом ревизии идеализация досоветского прошлого, и неспособность критически оценить немарксистские социологические теории (кто-то просто зазубривает их), и неустойчивость российской социальной жизни, не настолько голодной, чтобы порождать истины в аскезе мансард, но и не настолько сытой, чтобы обрести независимость от меняющейся конъюнктуры. <...> Но в мозаике работ, отражающей полярно противоположные и промежуточные, а в целом привычные состояния ума, появляются и исследования, предлагающие нестандартные подходы к изучению российской истории. <...> Приверженцем одного из таких подходов уже давно является Владимир Прохорович Булдаков, автор широко известной книги «Красная смута» (1997)1 , в которой впервые излагался взгляд на революции и переломные моменты исторического пути России с антропологических позиций. <...> Серией статей и рецензирумой книгой В.П. Булдаков продолжает шлифовать и развивает свое понимание России через призму исторической антропологии. <...> Всякий прогресс, пишет он, антропоцентричен; но мало того, в России власть является «производной от народных представле1 Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. <...> 413 – Рецензии ний о ней… людская масса по-своему формирует власть… совершенно особым, социологически трудноуловимым способом» (с. <...> В этих строках, собственно, и выражено методологическое кредо автора, бросающее вызов привычным <...>