Книжный развал Елена Крюкова Смерть и воскрешение Реанимация. <...> Мир, в котором бушуют реальные страсти, где по-настоящему больно, где звучит подлинный смех и по щекам текут настоящие слезы. <...> «Все эти дни я разговаривала с ним, рассказывала о том, что сижу рядом, в белом коридоре, куда отлучалась и что удалось узнать, ведь сам он наверняка даже не понял, что случилось за пару секунд, перевернувших жизнь: свет фар, удар и темнота. <...> Вот он, безупречный прием non fiction внутри художественного текста, воздействующий на читателя сразу, сильно и безусловно. <...> В романе Марии Ануфриевой горячая лава почти дневника перетекает в высокие, пронзительные интонации почти античной трагедии. <...> Эта трагедия, как все трагедии на свете, разворачивается на подчеркнуто будничном фоне, не выходит из четко очерченных рамок больничных будней, но мы понимаем — произойдет то, чего не миновать, и отдельно взятая жизнь сполна хлебнет отдельно взятой смерти. <...> Сколько вдовьих слез было пролито в белых кафельных коридорах? <...> Если нельзя добиться правды о произошедшем от властей — женщина сама поведет расследование. <...> В первую очередь потому, что эта повесть — не столько воспоминание и не столько расследование (хотя она — и то, и другое), сколько собственной кровью, как бы пафосно это не звучало, написанная песня любви. <...> Страсть остается за кадром, а в кадре — лишь та чистота, та нежность, которую никогда не забудешь: «Медведь прикоснулся губами к моей щеке, и мы уже отстранились друг от друга. <...> Пылкие объятия и поцелуи — удел влюбленных, а не мужа с женой, расстающихся на две недели. <...> Мы развернулись одновременно, он спрыгнул с железной ступеньки на перрон и поцеловал меня. <...> » Подлинность того, что произошло, подчеркивается не столько упоминанием в тексте конкретных дат, сколько сбивчивой интонацией, когда перехватывает дыхание, когда ты с крика сбиваешься на шепот. <...> Этот эффект живой речи — большое достоинство романа: «Лица врачей слились в моей памяти <...>